Читать бесплатно книгу Конец сказки — Лондон Джек
Конец сказки Джек Лондон Черепахи Тасмана
Джек Лондон
Конец сказки
I
Стол был из строганных вручную еловых досок, и людям, игравшим в вист, часто стоило усилий придвигать к себе взятки по его неровной поверхности. Они сидели в одних рубахах, и пот градом катился по их лицам, тогда как ноги, обутые в толстые мокасины и шерстяные чулки, зудели, пощипываемые морозом. Такова была разница температур в этой маленькой хижине. Железная юконская печка гудела, раскаленная докрасна, а в восьми шагах от нее, на полке, прибитой низко и ближе к двери, куски оленины и бекона совершенно замерзли. Снизу дверь на добрую треть была покрыта толстым слоем льда, да и в щелях между бревнами, за нарами, сверкал белый иней. Свет проникал в окошко, затянутое промасленной бумагой. Нижняя ее часть с внутренней стороны была тоже покрыта инеем в дюйм толщиной — это замерзала влага от человеческого дыхания.
Роббер был решающим: проигравшей паре предстояло сделать прорубь для рыбной ловли в семифутовой толще льда и снега, покрывавших Юкон.
— Такая вспышка мороза в марте — это редкость! — заметил человек, тасовавший карты. — Сколько, по-вашему, градусов, Боб?
— Пожалуй, будет пятьдесят пять, а то и все шестьдесят ниже нуля. Как думаете, док?
Доктор повернул голову и посмотрел на дверь, словно измеряя взглядом толщину покрывавшего ее льда.
— Никак не больше пятидесяти. Или, может, даже поменьше, скажем, сорок девять. Посмотрите, лед на двери чуточку повыше о, но верхний край его неровный. Когда мороз доходил до семидесяти, лед поднимался на целых четыре дюйма выше.
Он снова взял в руки карты и, тасуя их, крикнул в ответ на раздавшийся стук в дверь:
— Войдите!
Вошедший был рослый, плечистый швед. Впрочем, угадать его национальность стало возможно только тогда, когда он снял меховую ушанку и дал оттаять льду на бороде и усах, который мешал рассмотреть лицо. Тем временем люди за столом успели доиграть один круг.
— Я слышал, у вас здесь на стоянке доктор появился, — вопросительным тоном сказал швед, тревожно обводя всех глазами. Его измученное лицо говорило о перенесенных им долгих и тяжких испытаниях. — Я приехал издалека. С северной развилины Вайо.
— Я доктор. А что?
Вместо ответа человек выставил вперед левую руку с чудовищно распухшим указательным пальцем и стал отрывисто, бессвязно рассказывать, как стряслась с ним эта беда.
— Дайте погляжу, — нетерпеливо прервал его доктор, — положите руку на стол. Сюда, вот так!
Швед осторожно, словно на пальце у него был большой нарыв, сделал то, что ему велели.
— Гм, — буркнул доктор, — растяжение сухожилия. Из-за этого вы тащились сюда за сто миль! Да ведь вправить его — дело одной секунды. Следите за мной — в другой раз вы сумеете проделать это сами.
Подняв вертикально ладонь, доктор без предупреждения со всего размаха опустил ее нижний край на распухший, скрюченный палец. Человек взревел от ужаса и боли. Крик был какой-то звериный, да и лицо у него было как у дикого зверя; казалось, он сейчас бросится на доктора, сыгравшего с ним такую шутку.
— Тише! Все в порядке! — резко и властно остановил его доктор. — Ну как? Полегчало, правда? В следующий раз вы сами это проделаете… Строзерс, вам сдавать! Кажется, мы вас обставили.
На туповатом, бычьем лице шведа выражалось облегчение и работа мысли. Острая боль прошла, и он с любопытством и удивлением рассматривал свой палец, осторожно сгибая и разгибая его. Потом полез в карман и достал мешочек с золотом.
— Сколько?
Доктор нетерпеливо мотнул головой.
— Ничего. Я не практикую. Ваш ход, Боб.
Швед тяжело потоптался на месте, снова осмотрел палец и с восхищением взглянул на доктора.
— Вы хороший человек. Звать-то вас как?
— Линдей, доктор Линдей, — поторопился ответить за доктора Строзерс, словно боялся, как бы тот не рассердился.
— День кончается, — сказал Линдей шведу, тасуя карты для нового круга. — Оставайтесь-ка лучше ночевать. Куда вы поедете в такой мороз? У нас есть свободная койка.
Доктор Линдей был статный и сильный на вид мужчина, брюнет с впалыми щеками и тонкими губами. Его гладко выбритое лицо было бледно, но в этой бледности не было ничего болезненного. Все движения доктора были быстры и точны. Он делал ходы, не раздумывая долго, как другие. Его черные глаза смотрели прямо и пристально, — казалось, они видели человека насквозь. Руки, изящные, нервные, были как бы созданы для тонкой работы, и с первого же взгляда в них угадывалась сила.
— Опять наша! — объявил он, забирая последнюю взятку. — Теперь только доиграть роббер, и посмотрим, кому придется делать прорубь!
Снова раздался стук в дверь, и доктор опять крикнул:
— Войдите! Кажется, нам так и не дадут докончить этот роббер, — проворчал он, когда дверь отворилась. — А с вами что случилось? — Это относилось к вошедшему.
Новый пришелец тщетно пытался пошевелить губами, которые, как и щеки, были словно скованы льдом. Видимо, он пробыл в дороге много дней. Кожа на скулах, должно быть, не раз была обморожена и даже почернела. От носа до подбородка сплошной лед — в нем виднелись лишь небольшое отверстие, которое человек растопил дыханием. В это отверстие он сплевывал табачный сок, который, стекая, замерз янтарной сосулькой, заостренной книзу, как ван-дейковская бородка.
Он молча кивнул головой, улыбаясь глазами, и подошел к печке, чтобы поскорее растаял лед, мешавший ему говорить. Он пальцами отдирал куски его, которые трещали и шипели, падая на печку.
— Со мной-то все в порядке, — произнес он наконец. — Но если есть в вашей компании доктор, так он до крайности нужен. На Литтл Пеко человек схватился с пантерой, и она его черт знает как изувечила.
— А далеко это? — осведомился доктор Линдей.
— Миль сто будет.
— И давно это с ним случилось?
— Я три дня сюда добирался.
— Плох?
— Плечо вывихнуто. Несколько ребер, наверное, сломано. Все тело изорвано до костей, только лицо цело. Две-три самые большие раны мы временно зашили, а жилы перетянули бечевками.
— Удружили человеку! — усмехнулся доктор. — А в каких местах эти раны?
— На животе.
— Ну, так теперь ему конец.
— Вовсе нет! Мы их сперва начисто промыли той жидкостью, которой насекомых травим, и только потом зашили — на время, конечно. Надергали ниток из белья — другого ничего не нашлось, но мы их тоже промыли.
— Можете уже считать его мертвецом, — дал окончательное заключение доктор, сердито перебирая карты.
— Ну нет, он не умрет! Не такой человек! Он знает, что я поехал за врачом, и сумеет продержаться до вашего приезда. Смерть его не одолеет. Я его знаю.
— Христианская наука — как способ лечить гангрену? — фыркнул доктор.
— Впрочем, какое мне дело. Я ведь не практикую. И не подумаю ради покойника ехать за сто миль в пятидесятиградусный мороз.
— А я уверен, что поедете! Говорю вам, он не собирается помирать!
Линдей покачал головой.
— Жаль, что вы напрасно ездили в такую даль. Заночуйте-ка лучше здесь.
— Никак нельзя! Мы двинемся отсюда через десять минут.
— Почему вы так в этом уверены? — запальчиво спросил доктор.
Тут Том Доу разразился самой длинной речью в своей жизни:
— А потому, что он непременно дотянет до вашего приезда, хотя бы вы раздумывали целую неделю, прежде чем двинуться в путь. И к тому же при нем жена. Она — молодчина, не проронила ни слезинки и поможет ему продержаться до вашего приезда. Они друг в друге души не чают, и воля у нее сильная, как у него. Если он сдаст, она поддержит в нем дух и заставит жить. Да только он не сдаст, головой ручаюсь. Ставлю три унции золота против одной, что он будет живехонек, когда вы приедете. У меня на берегу стоит наготове собачья упряжка. Согласитесь только выехать через десять минут, и мы доберемся туда меньше чем в три дня, потому что поедем по проложенному следу. Ну, пойду к собакам и жду вас через десять минут.
Доу опустил наушники, надел рукавицы и вышел.
— Черт его побери! — крикнул Линдей, возмущенно глядя на захлопнувшуюся дверь.
II
В ту же ночь, когда было пройдено двадцать пять миль и давно наступила темнота, Линдей и Том Доу сделали остановку и разбили лагерь. Дело было нехитрое, хорошо им знакомое: развести костер на снегу, а рядом, настлав еловых веток и покрыв их меховыми одеялами, устроить общую постель и протянуть по другую ее сторону брезент, чтобы сохранить тепло. Доу покормил собак, нарубил льда и веток для костра. Линдей, у которого щеки были словно обожжены морозом, подсел к огню и занялся стряпней. Они плотно поели, выкурили по трубке, пока сушились у костра мокасины, потом, завернувшись в одеяла, уснули мертвым сном здоровых и усталых людей.
Небывалый в это время года мороз к утру сдал. Температура, по расчетам Линдея, была примерно пятнадцать ниже нуля, но уже начинала подниматься. Доу забеспокоился и объяснил доктору, что, если днем начнется весеннее таяние, каньон, через который лежит их путь, будет затоплен водой. А склоны у него высотой где в несколько сот футов, а где и в несколько тысяч. Подняться по ним можно, но это отнимет много времени.
В тот вечер, удобно расположившись в темном мрачном ущелье и покуривая трубки, они уже жаловались на жару. Оба были того мнения, что температура впервые за полгода поднялась, должно быть, выше нуля.
— Ни один человек здесь, на Дальнем Севере, и не слыхивал про пантеру, — говорил Доу. — Рокки называет ее «кугуар». Но я много их убил у нас в Керри, в штате Орегон, — я ведь тамошний уроженец, — и там их называют пантерами. Как там ни называй, пантера или кугуар, а другой такой громадной кошки я сроду не видывал. Настоящее страшилище! И как ее занесло в такие дальние места, ума не приложу.
Линдей не поддерживал разговора, он уже клевал носом. От его мокасин, сушившихся на палках у огня, валил пар, но он этого не замечал и не повертывал их. Собаки, свернувшись пушистыми клубками, спали на снегу. Изредка потрескивали догорающие уголья, и эти звуки словно подчеркивали глубокую тишину.
Линдей вдруг очнулся и посмотрел на Доу, который, встретившись с ним взглядом, кивнул в ответ. Оба прислушались. Откуда-то издалека доносился неясный, тревожащий гул, который скоро перешел в зловещий рев и грохот. Он приближался, все набирая силы, несся через вершины гор, через глубины ущелий, склоняя перед собой лес, пригибая к земле тонкие сосны в расселинах каменных склонов, и путники уже понимали, что это за шум. Ветер бурный, но теплый, уже насыщенный запахами весны, промчался мимо, взметнув из костра целый дождь искр.
Проснувшиеся собаки сели и, подняв кверху унылые морды, завыли по-волчьи: долго, протяжно.
— Это Чинук, — сказал Доу.
— Значит, двинемся по реке?
— Конечно. Десять миль по ней пройдешь легче, чем одну по верхней дороге, — Доу долго и внимательно всматривался в Линдея. — А ведь мы уже идем пятнадцать часов! — крикнул он сквозь ветер, как бы испытывая Линдея, и опять помолчал. — Док, — сказал он наконец, — вы не из трусливых?
Вместо ответа Линдей выбил трубку и стал натягивать сырые мокасины. Не прошло и нескольких минут, как собаки, борясь с ветром, стояли уже в упряжке, вся утварь и меховые одеяла, которыми людям так и не пришлось воспользоваться, лежали на нартах. Они снялись с лагеря и в темноте двинулись по следу, проложенному Доу почти неделю назад. Всю ночь ревел Чинук, а они шли и шли, понукая измученных собак, напрягая ослабевшие мускулы. Так прошли они еще двенадцать часов и остановились позавтракать после этого двадцатисемичасового пути.
— Часок можно соснуть, — сказал Доу после того, как они с волчьей жадностью проглотили несколько фунтов оленьей строганины, поджаренной с беконом.
Доу дал своему спутнику поспать не один, а два часа, но сам не решился глаз сомкнуть. Он занялся тем, что делал отметки на мягком, оседающем снегу. Снег оседал на глазах: за два часа его уровень понизился на три дюйма. Отовсюду доносилось заглушаемое вешним ветром, но близкое журчание невидимых вод. Литтл Пеко, приняв в себя бесчисленные ручейки, рвалась из зимнего плена, с грохотом и треском ломая ледяные оковы.
Доу тронул Линдея за плечо раз, другой, потом энергично растолкал его.
— Ну и спите же вы! — восхищенно шепнул он. — И можете проспать еще сколько угодно!
Усталые черные глаза под тяжелыми веками выразили благодарность за комплимент.
— Но спать больше никак нельзя. Рокки безобразно искалечен. Я вам уже говорил, что сам помогал зашивать ему нутро. Док! — снова встряхнул он Линдея, у которого смыкались глаза. — Послушайте, док! Я спрашиваю, можете ли вы двинуться дальше? Вы слышите? Я говорю, можете ли вы пройти еще немного?
Усталые собаки огрызались и скулили, когда их толчками подняли со сна. Шли медленно, делая не больше двух миль в час, и животные пользовались каждой возможностью залечь в мокрый снег.
— Еще миль двадцать, и мы выберемся из ущелья, — подбодрял спутника Доу. — А там хоть провались этот лед, нам все равно: мы двинемся берегом. И всего-то нам остается пройти миль десять до стоянки. В самом деле, док, нам теперь до нее, можно сказать, рукой подать. А когда вы почините Рокки, вы сможете уже за один день доплыть в лодке к себе.
Но лед под ними становился все ненадежнее, отходя от берега и неустанно, дюйм за дюймом, громоздясь все выше. В тех местах, где он еще держался у берега, его захлестывало водой, и путники с трудом продвигались, шлепая по жиже талого снега и льда. Литтл Пеко сердито урчала. На каждом шагу, по мере того как они пробивались вперед, отвоевывая милю за милей, из которых каждая стоила десяти, пройденных верхней дорогой, появлялись всё новые трещины и полыньи.
— Садитесь на нарты, док, и вздремните немного, — предложил Доу.
Черные глаза глянули на него так грозно, что Доу не решился больше повторить свое предложение.
Уже в полдень выяснилось, что идти дальше невозможно. Льдины, увлекаемые быстрым течением вниз, ударялись о неподвижные еще участки льда. Собаки беспокойно визжали и рвались к берегу.
— Значит, выше река вскрылась, — объяснил Доу. — Скоро где-нибудь образуется затор, и вода станет с каждой минутой подниматься на фут. Придется нам, видно, идти верхней дорогой, если только сможем взобраться. Ну, пошли, док! Гоните собак во всю мочь. И подумать только, что на Юконе лед простоит еще не одну неделю!
- Краткие содержания
- Лондон Джек
- Костер
День был холодным и снежным. Взобравшийся на крутой подъем человек остановился для кратковременного отдыха. Оглянувшись, он видел метровую толщу льда, занесенную таким же слоем снега. В эту пору года никто не ходил этими дорогами. Да и редкий смельчак рискнул бы пойти по Юкону. Но человек был новичком в этих краях и не знал, на что способен предательский мороз. С ним борьба была простой: толстые рукавицы, шерстяные носки, мокасины и добротная одежда надежно защищала тело от колючих иголок холода.
Возле ручья Гендерсона путника ожидали друзья, и он торопился встретиться с ними.
Человек сплюнул и пустился в путь. Плевок его затрещал в воздухе, прежде чем коснулся земли. Это был знак, что температура понижается ниже 50°, но мужчину это не пугало. В лагере его ждал костер и горячая еда.
Войдя в лес, путник удивился быстроте, с которой замерзли нос и скулы. Бежавшая следом собака тоже чуяла сильный мороз и не понимала, для чего человеку было нужно идти куда-то в такую погоду. Инстинкты говорили ей спрятаться, но уверенность хозяина гнала вперед. Пес следовал за человеком, поскольку помнил ощущения огня, а еще то, как бьет хлыст.
Горные ручьи очень коварны и опасны. Протекая под снегом, они не замерзают даже в лютый мороз. Ступивший на неровную поверхность человек проваливается в снег, постепенно погружаясь в холодную жижу. Тогда только костер может спасти пострадавшего.
Не повезло и путнику. Промочив ноги, он пытался развести огонь. Но свалившаяся с елки шапка снега затушила его. Окоченевшие пальцы не могли схватить спичку, чтобы развести огонь повторно.
И тогда человек побежал, надеясь достигнуть лагеря. Но он не рассчитал сил. Опустившись в сугроб, он почувствовал, как его охватывает сон и тепло…
А пес, повертевшись вокруг, убежал туда, где ярко горел костер и были другие люди.
Самонадеянность приводит подчас к фатальным последствиям.
Можете использовать этот текст для читательского дневника
Лондон «Белый Клык» очень краткое содержание
Джек Лондон «Белый Клык» краткое содержание для читательского дневника расскажет о жестоких правилах жизни:
У волка и собаки рождаются щенята, но ледяной холод губит всех, кроме одного. Отец малыша погибает в бою с рысью, и щенок остается с матерью — собакой, сбежавшей от индейцев. Он учится азам выживания и охоты и наслаждается свободой.
Им встречаются индейцы, и Серый Бобр признает свою сбежавшую собаку. Он берет ее и щенка в поселок. Щенок получает имя Белый клык. Не сразу, но он сближается с хозяином, тот учит его охоте и берет с собой в город.
Там Белый клык участвует в собачьих боях и всегда побеждает. Смит обманом выкупает его у индейца и хорошо зарабатывает на боях, пока Белого клыка чуть не насмерть сгрызает бульдог.
Пса забирает Скотт и терпением и лаской выхаживает и пробуждает в нем доверие и любовь к людям. Он забирает его в Калифорнию, где пес живет счастливо с семьей доброго хозяина.
Вывод:
Любовь, тепло, терпение и мягкость могут смягчить даже самое жесткое сердце и расколоть лед недоверия и нелюдимости. Ведь этот лед образуется как защита от жестокости мира. Только доброта способна вызвать ответную доброту и преданность. Зло никогда не вызывает добро.
Рассказ «Любовь к жизни» Лондона был написан в 1905 году. Как и во многих других своих произведениях, писатель воспевает здесь целеустремленность, мужество, стойкость и неистощимую силу духа человека, оказавшегося на грани жизни и смерти. Рекомендуем прочитать краткое содержание «Любовь к жизни» на нашем сайте.
Тема, идея, проблематика
Тема рассказа вынесена в заголовок. Закон жизни, с точки зрения умирающего героя – смерть каждого живого существа, тогда как задача жизни – продолжение рода. Джек Лондон поднимает в рассказе важную нравственную проблему — отношение к слабым, старым, умирающим. В первобытном природном обществе индейского племени законы жизни человека ничем не отличаются от законов жизни животного: побеждает сильнейший, действует естественный отбор. В рассказе ни слова не говорится о белых людях, которым адресовано повествование. Джек Лондон, с детства испытывающий на себе действие социального «естественного отбора», задаётся вопросом: если белые люди называют себя цивилизованными, почему они относятся к себе подобным так же, как несчастные индейцы, вынужденные оставлять стариков, чтобы выжить. Кроме морально-этической, в рассказе важны философские проблемы смысла человеческой жизни, отношения к смерти.
Короткий пересказ «Белый Клык»
Краткое содержание «Белый Клык» Лондон:
В одну из суровых зим собака по имени Кичи сбежала от хозяина в лес и пристала к стае волков. Там она находит себе пару и со временем у нее появляются детеныши. Однако голод и холод Северной Глуши не жалеют никого, даже щенят. Все они умирают, кроме одного щенка. Чтобы как-то прокормить семью волк-отец решается на смертельную схватку с рысью, однако погибает.
Теперь у щенка нет никого, кроме матери. Он растет, и вместе с тем изучат все законы жизни среди дикой природы. И главный из них – ешь, или будь съеденным. Окрепши, щенок начинает охотиться с Кичи. Однажды во время охоты он видит существа, которые раннее ему не встречались. Это оказались индейцы. Один из них подходит к щенку и пытается к нему дотронуться, однако тот кусает руку.
Сразу же в ответ щенок получает удар по голове и начинает громко скулить. На помощь к нему бежит мать, однако индеец узнает ее и окликает по имени. И вдруг перед глазами щенка его гордая и бесстрашная мать начинает ползти к своему хозяину. Так щенок попадает в стойбище индейцев. Теперь у него есть хозяин и имя — Белый Клык.
Новая жизнь не приходится ко вкусу полуволку. Ему надо изучить новые законы и жить в соответствии с ними. Главный закон – что тело человека священно и кусать его нельзя. Вместе с тем, на него постоянно нападают другие собаки, которые чувствуют в Белом Клыке чужого. Во время одного из передвижений стойбища, щенок убегает. Но желанная свобода не так прекрасна, как он мечтал.
В результате Белый Клык возвращается к индейцам. Его хозяин, Серый Бобр, решает, что пришло время сделать со своего питомца ездовую собаку. Со временем становится ясно, что в этом решении хозяин не просчитался – Белый Клык настолько хорошо справляется со своей работой, что его назначают главным в упряжке. Это только ожесточает против него собак. Такая работа завершает становление Белого Клыка, и он уже не щенок-полуволк, а собака.
Приходит время, когда Серому Бобру необходимо ехать в Форт Юкон на торги. Он берет с собой Белого Клыка. Здесь пес впервые встречается с белыми людьми, которых он принимает за богов, еще более могучих, чем его хозяин. Однако нравы в этих местах очень грубы и одно из главных развлечений белых людей – драки между собаками, за которые их хозяева получают деньги.
Здесь Белый Клык не имеет соперников. И много кто из местных хочет заиметь себе такую собаку. Мерзкий человек по кличке Красавчик Смит обманом выкупает себе Белого Клыка и с помощью жестоких побоев дает понять тому, что теперь он его хозяин. Здесь полуволк превращается в бойцовскую собаку, а Красавчик Смит зарабатывает на нем немалые деньги.
Так продолжается до тех пор, пока на арену не выходит бульдог, который почти до смерти загрызает своего противника. Увидев поверженного Белого Клыка, его хозяин начинает бить его. Однако в ситуацию вмешивается приезжий человек Уидон Скотт. Он освобождает пса от бульдога и выкупает его у Красавчика Смита.
Белый Клык быстро идет на поправку, однако к новому хозяину теплоты не проявляет. Наоборот – он показывает тому всю свою ярость и злость. Однако у Скотта достаточно понимания и терпения, и с помощью ласки и доброты ему удается пробудить те чувства, которые так долго дремали у собаки. За теплое отношение Белый Клык платит любовью и преданностью.
Даже когда Скотт уезжает на несколько дней, пес теряет интерес к жизни и с нетерпением ожидает его возвращения. Одним вечером Красавчик Смит собирается похитить Белого Клыка, однако жестоко платит за учиненное зло.
Однако Уидону приходит время возвращаться в Калифорнию, и он понимает, что новый климат совершенно не подойдет для его питомца. Он оставляет собаку в закрытом доме, но тот выбивает окно и бежит к пароходу. Скотт не выдерживает и забирает его с собой.
В новом жилище Белый Клык быстро становится своим. Он подружился с семьей хозяина, и даже овчарка Колли, которая поначалу не признала его, превращается в его подругу. Однажды ночью в дом пробирается преступник, осужденный когда-то отцом Уидона.
Белый Клык загрызает его, однако получает три пули, перелом лапы и ребра. У него нет шансов на жизнь, но сын Северной Глуши борется со смертью и побеждает ее. Когда же он становится на лапы, его встречает Колли и их дети.
Главная мысль:
Только заботой и добрым отношением можно заслужить любовь и преданность животных. Рассказ учит любви к животным, а также тому, что теплом и заботой даже из дикого животного можно сделать самого преданного друга.
Рассказ «Белолобый» Чехова был написан в 1895 году в традициях реализма. Это история о волчице, которая вместо ягненка по ошибке унесла из хлева белолобого щенка. Для подготовки к уроку литературы рекомендуем прочитать краткое содержание «Белолобый» Чехов для читательского дневника.
Сюжет и композиция
Действие рассказа происходит в Заполярье в конце зимы. Это становится понятным, потому что герой знает, что через несколько дней солнце, которое давно уже не поднималось, впервые покажется за горизонтом. Автор подробно и географически точно описывает местность, где происходит событие, дорогу, проложенную по руслу реки Юкон.
Автор описывает один день из жизни героя, последний его день. Человек собирался пройти в обход тот путь, который его товарищи совершили через перевал. Поступок героя имел практический смысл: он должен был проверить, можно ли весной переправить сплавной лес с островов на реке.
Герой оказывается в поле зрения читателя в 9 утра. Он собирается дойти до лагеря к шести вечера, когда уже стемнеет. Человек не отклоняется от маршрута, делая 40 миль в час, по руслу ручья Гендерсона собирается дойти до развилины и позавтракать там припасёнными бутербродами.
И в тот момент, когда читатель почти успокаивается и надеется, что беспечный герой всё-таки дойдёт, для читателя открывается новая опасность: в насквозь промёрзшем ручье есть родники, так что вода перемежается со льдом, а под снегом родник незаметен. Но можно провалиться и промочить ноги, «а промочить ноги в такую стужу не только неприятно, но и опасно».
Герой несколько раз счастливо избегал ловушек, а однажды заставил идти вперёд собаку. Дойдя до развилины ручья, герой убедился, что коченеет. С помощью разведённого костра «он перехитрил мороз хотя бы на время».
После развилины «случилась беда»: человек провалился и промочил ноги. Сначала этот факт вызывает в нём только досаду: придётся опоздать на час, потому что в такой мороз нужно развести костёр и высушить ноги. Когда человеку удаётся развести костёр, он понимает, что спасён. Читатель вздыхает с облегчением. Но случается новая беда: костёр, разведённый под елью, засыпает снегом. С этого момента надежды для героя не остаётся: «Человеку стало страшно, словно он услышал свой смертный приговор».
Герой сразу смиряется с тем, что пальцы на ногах спасти уже не удастся. Сцена повторного разведения костра описана очень подробно. Автор вглядывается в каждую травинку, которую подкладывает в огонь герой. Но из-за потери чувствительности пальцев человеку не удаётся подержать зажжённое слабое пламя: «Податель огня не выполнил своей задачи».
Кульминационная сцена борьбы обезумевшего человека с собакой, которую он хотел убить, чтобы погреть руки в её тёплом теле, показывает, что собака как часть природы всё равно победит.
Человек решил бежать до лагеря, борясь с мыслями о смерти, но «мороз брал верх над ним». Смирившись, человек принял смерть достойно, «погрузился в такой сладостный и успокоительный сон, какого не знавал за всю свою жизнь».
Сюжет романа «Белый Клык» по главам
«Белый Клык» Лондон краткое содержание с описанием каждой главы произведения:
Часть первая
Глава первая. Погоня за добычей
На много километров вокруг простирается «дикая, оледеневшая до самого сердца Северная глушь». По замерзшей реке пробирается «упряжка ездовых собак» с двумя путниками. Во время ночного привала пропадает одна из шести упряжных лаек.
Глава вторая. Волчица
На следующее утро выясняется, что сбежал «самый сильный во всей упряжке» пес. Ночью мужчины замечают волчицу – помесь собаки и волка, которую стая выпустила в качестве приманки для упряжных собак. Утром пропадает еще один пес.
Глава третья. Песнь голода
Пытаясь спасти оказавшуюся в волчьей ловушке собаку, один из мужчин сам становится жертвой голодных волков. Вскоре волки съедают оставшихся в живых собак, а мужчина лишь чудом остается в живых.
Часть вторая
Глава первая. Битва клыков
Волчица, с помощью которой стае удалось выманить ездовых собак, является предметом соперничества среди самцов. Между «ухажерами» волчицы начинается противостояние, и в этой битве побеждает умудренный опытом старый одноглазый волк.
Глава вторая. Логовище
Волчица и Одноглазый покидают стаю, чтобы отыскать подходящее место для логова. В положенное время волчица приносит приплод – пятерых крепких щенят.
Глава третья. Серый волчонок
Среди всего помета особенно выделяется один волчонок – любознательный, умный, свирепый. После одной, особенно жестокой голодовки, из всего выводка он один остается в живых. Спустя время в схватке с рысью погибает Одноглазый, и волчица остается одна с волчонком.
Глава четвертая. Стена мира
Выход из пещеры кажется волчонку «светлой белой стеной», которая служит постоянным источником соблазна. Преодолев ее, он впервые знакомится с окружающим миром, во время которого извлекает много полезных уроков.
Глава пятая. Закон добычи
Волчонок развивается «с поразительной быстротой». Он постигает простой закон – «все живое в мире делится на тех, кто ест, и тех, кого едят», и каждый день нужно прилагать все усилия, чтобы не оказаться в числе последних.
Часть третья
Глава первая. Творцы огня
Однажды, во время очередной свой вылазки, волчонок натыкается на странных существ – людей. Он «никогда еще не видел человека, но инстинктивно понял все его могущество».
На призыв о помощи появляется разъяренная мать, в которой индейцы узнают свою питомицу, сбежавшую год назад – Кичи. Один из них – Серый Бобр – решает забрать себе волчонка, которого нарекает Белым Клыком.
Так волчонок вместе с матерью оказывается в индейском поселении, где знакомится с новым для него укладом жизни.
Глава вторая. Неволя
Белый Клык считает людей «несомненными и вездесущими богами», и не смеет оказывать им сопротивление, даже если они ведут себя несправедливо по отношению к нему.
Глава третья. Отщепенец
Белый Клык чувствует себя «отщепенцем среди обитателей поселка». Ему совсем непросто привыкнуть к жизни у индейцев. Подросшему волчонку приходится постоянно отражать нападения собак, однако с ним никто не может сравниться в силе, ловкости и хитрости.
Глава четвертая. Погоня за бобрами
С приходом осени Белому Клыку представляется «случай вырваться на свободу» и он убегает в лес. Поначалу он резвится «между деревьями, радуясь свободе», но вскоре его охватывает чувство одиночества, и он возвращается к Серому Бобру.
Глава пятая. Договор
Белый Клык становится ездовой собакой. Полностью подчинившись воле «богов», он трудится «честно и охотно».
Белый Клык внутренне принимает договор со своим «божеством» – Серым Бобром, которого он должен во всем слушаться и защищать его. В обмен же он получает «общение с ним, покровительство, корм и тепло».
Глава шестая. Голод
Когда Белому Клыку шел третий год, в поселок индейцев пришел голод. Молодой волк выжил только благодаря тому, что убежал в лес и там промышлял охотой. С окончанием голода он вернулся в поселок.
Часть четвертая
Глава первая. Враг
Узнав о золотой лихорадке, Серый Бобр отправляется в форт Юкон, где планирует торговать мехами, рукавицами и мокасинами. Здесь белый Клык впервые знакомится с белыми людьми – «существами другой породы».
Глава вторая. Сумасшедший бог
Красавчик Смит спаивает Серого Бобра, чтобы за бутылку виски купить Белого Клыка. Так пес оказывается в полной власти этого злобного, трусливого, жалкого человека. После многочисленных жестоких побоев он понимает, что «надо подчиняться воле этого человека и исполнять все его прихоти и капризы».
Глава третья. Царство ненависти
«В руках сумасшедшего бога» Белый Клык превращается в сущего дьявола. Регулярно доводя пса до состояния бешенства, Красавчик Смит готовит его к профессиональным собачьим боям. Приняв новые правила игры, Белый Клык становится непобедимым бойцом.
Глава четвертая. Цепкая смерть
Серьезным испытанием для Белого Клыка становится бой с английским бульдогом. Неожиданно за волка вступается молодой парень, инженер с золотых приисков по имени Уидон Скотт. С большим трудом разжав челюсть бульдога, он освобождает полумертвого пса и покупает его у Красавчика Смита.
Глава пятая. Неукротимый
Быстро восстановившись после последнего боя, Белый Клык сразу же принимается демонстрировать новому хозяину свой свирепый нрав. Скотт жалеет пса, пострадавшего от людской жестокости. Он готов потратить немало сил и настойчивости, чтобы завоевать его доверие .
Глава шестая. Новая наука
Доброта, нежность и мягкое обращение Скотта со временем находят «какой-то отклик в Белом Клыке», для которого начинается «новая, непостижимо прекрасная жизнь».
Часть пятая
Глава первая. В дальний путь
Уидон Скотт должен вернуться в Калифорнию. В предчувствии скорой разлуки с любимым хозяином, Белый Клык отказывается от еды, тоскует, воет, выражая свое глубокое горе. Он выбирается из запертого дома и прибегает к пароходу, на котором Скотт должен отправиться домой Мужчине ничего не остается, как забрать верного питомца с собой.
Глава вторая. На юге
Новый мир потрясает Белого Клыка, но ему удается быстро приспособиться к изменившимся условиям. Со смешанным чувством ненависти и ревности его встречает любимица Скотта – молодая овчарка по кличке Колли.
Глава третья. Владения бога
Поначалу Белый Клык покоряется «детям хозяина с откровенной неохотой», но вскоре искренне привязывается к ним. Также он очень уважает отца Скотта, судью, но никто не может затмить в его любящем сердце хозяина.
Глава четвертая. Голос крови
Однажды Белому Клыку удается выразить все свою преданность хозяину, когда тот после неудачного падения с лошади ломает ногу. Повинуясь хозяйской воле, он убегает в дом и приводит на помощь людей. После этого случая все признают, что «Белый Клык умный пес, хоть он и волк».
Глава пятая. Дремлющий волк
Белый Клык спасает от верной смерти и отца хозяина, судью Скотта, который упек в тюрьму отпетого преступника Джима Холла. Волк перегрызает горло проникшему в дом бандиту, но сам получает серьезное огнестрельное ранение.
При осмотре Белого Клыка ветеринар заявляет, что «у него нет и одного на десять тысяч», однако закалка Северной глуши дает о себе знать, и спустя время волк идет на поправку.
Вновь оказавшись в хозяйском доме, Белый Клак оказывается в центре всеобщего внимания, его ласково называют Бесценным Волком. Но настоящей наградой становятся для него «шестеро упитанных щенков» – его и Колли совместных детенышей.
Заключение
Произведение Джека Лондона учит лучше понимать и беречь мир дикой природы. Даже самое свирепое животное способно откликнуться на доброту и любовь, стать верным другом человеку.
Повесть «Белый Бим Черное Ухо» Троепольский написал в 1971 году. Автор посвятил произведение А. Т. Твардовскому. На сайте можно прочитать краткое содержание «Белого Бима Черное Ухо». Центральной темой повести является тема милосердия.
“Смирительная рубашка” Джека Лондона, история узника
Имя Джека Лондона традиционно ассоциируется с приключенческими историями. Его герои – сильные волевые люди – сражаются с природными стихиями, плывут к дальним берегам, попадают в головокружительные житейские переплеты. Фантастике в творчестве Лондона почему-то отводят второстепенную роль, в то время как сам автор проявлял к ней немалый интерес.
Так, фантастический сюжет положен в основу раннего рассказа «Тысяча смертей». Его главный герой проводит операции по омоложению на собственном сыне.
Рассказ «Тень и вспышка» («Тень и блеск») повествует о человеке-невидимке, «Враг всего света» – об ультрамощном оружии, способном поработить человечество, «Красное божество» – о диком племени, поклоняющемся таинственным сущностям из космоса.
Особенно Лондона-фантаста занимала тема путешествия во времени. Ее он разрабатывает в рассказах «Сила сильных», «Когда мир был юным» и романах «До Адама» и «Смирительная рубашка».
Роман «Смирительная рубашка»: сюжет
В переводных изданиях книга «Смирительная рубашка» фигурирует под различными названиями – «Смирительная куртка», «Межзвездный скиталец», «Звездные скитания», «Тысяча жизней», «Странник по звездам».
В 2004 году на экраны вышел совместный проект США и Германии, снятый по мотивам произведения Лондона.
Фильм, главные роли в котором исполнили современные кинозвезды Эдриан Броуди и Кира Найтли, носит название «Пиджак».
Такая полинарицательность вносит некоторую путаницу. Однако, как бы не назывался роман, его сюжет остается неизменным. Главный герой – профессор агрономии Даррелл Стэндинг из Беркли – во время бытовой ссоры убивает своего коллегу. Недавний светоч науки становится узником тюрьмы Сен-Квентин. Спустя восемь лет Стэндинга приговаривают к казни через повешение.
Перед смертью заключенный Стэндинг рассказывает о зверствах надзирателей, о тяжелом труде, пытках и одиночной камере, в которой ему пришлось пробыть практически все восемь лет.
За любую провинность обитателей Сен-Квентина (даже тех, кто отбывает пожизненный срок), сурово наказывают. Самой страшной пыткой является смирительная рубашка. Полностью парализованного человека оставляют в кромешной тьме.
В таком положении он может лежать днями, а то и неделями. Здесь даже вдох полной грудью считается несказанной роскошью.
Нежелание мириться с тюремными законами сперва приводит Стэндинга в заключенных, а затем и к смирительной рубашке, о которой с ужасом говорят даже закоренелые преступники.
Как ни парадоксально, но именно в тугих объятьях тюремной рубашки Дарэлл обретает свободу. Он открывает феноменальную возможность путешествовать во времени. Это не путешествия в прямом смысле слова, а, скорее, воспоминания о прожитых жизнях.
Оказывается, у каждого человека их тысячи. Просто люди о них забыли. Изувеченное пытками тело Стэндинга продолжает лежать в тюремном карцере, а его дух бродит по просторам вечности.
Теперь Дарэллу не страшно умирать, ведь смерти – нет, жизнь – это дух.
Роман «Смирительная рубашка» был опубликован в 1915 году. Создавая произведения, Лондон всегда старался опираться на личный опыт. Надо сказать, что в насыщенной биографии писателя имела место быть и тюремная история.
В 1894 году 18-летний Джек Лондон отправился в поход безработных в Вашингтон. Юноше так и не удалось дойти до столицы, его арестовали за бродяжничество недалеко от Ниагара-Фолса (пригород Буффало, штат Нью-Йорк) и отправили в тюрьму Буффало.
За решеткой молодой правонарушитель провел целый месяц.
Смерти нет: философская концепция Джека Лондона
У историй Джека Лондона есть отличительная особенность – его герои всегда оказываются в чрезвычайной ситуации, где приходится бороться буквально за каждый сантиметр жизненного пространства. Для подобной борьбы, убежден Лондон, не достаточно одной лишь физической силы, нужна еще и сила духа. Лишь она залог успеха, залог жизни.
Свободы мысли
В романе «Смирительная рубашка» главенство духа над физическими возможностями человека показано особенно выразительно.
Главный герой Дарэлл Стэндинг абсолютно беспомощен. Он не только не может дать отпор тюремщикам, но даже не в состоянии пошевелить пальцем руки. Мучители могут растрощить все кости Дарэлла, туго затянуть ремни рубашки и отправить в карцер на долгие недели, но не сломить его дух.
В условиях сильнейшего психологического напряжения Стэндинг открывает тайну мироздания. Оказывается, как таковой смерти не существует. Исчезает лишь материя, она – временное пристанище для бессмертного духа.
С каждой новой реинкарнацией человек забывает о прошлых жизнях. «Вы многое забыли, читатель, – говорит автор, – Материал самых бесспорных наших снов – это материал нашего опыта».
Дарэлл Стэндинг получил уникальный дар – возможность помнить.
На этом этапе романа к Лондону-фантасту и Лондону-философу присоединяется Лондон-авантюрный путешественник. Каждая реинкарнация героя по-своему увлекательна и может быть представлена в качестве самостоятельного произведения. Заменив привычные «приключения тела» «приключениями духа», Джек Лондон создал гармоничный приключенческо-философский роман с элементами фантастики.
Невидимые нити, ведущие к философии реинкарнации
Фантастический прием путешествия во времени помогает автору раскрыть черты характера главного героя. На страницах относительно небольшого романа четко прорисовывается полнокровный и многогранный образ Дарэлла Стэндинга, вернее, его духа, у которого сотни имен.
Вневременные путешествия Стэндинга подтверждают главную философскую идею Лондона о природной свободе человека. С этой целью автор вводит концепт тюрьмы. Главный герой уже восемь лет находится в тюрьме с реальными стенами, замками и решетками на окнах.
Сверхспособности открывают Дарэллу истину – на самом деле он пребывал в заточении многим дольше. Это была духовная тюрьма. Более того, практически все люди являются узниками и надсмотрщиками собственного карцера.
Дарэллу не удается выбраться из Сен-Квентина, но это уже не важно, ведь он взломал духовные замки, научил просачиваться сквозь материю и обрел настоящую свободу.
Философская концепция Лондона неоднократно прописывается на страницах романа: «Жизнь – реальность и тайна… Жизнь равна нити, проходящей через все модусы бытия. Я это знаю. Я – жизнь. Я прожил десять поколений. Я прожил миллионы лет. Я обладал множеством тел». Новая жизнь, говорит Лондон устами Дарэлла Стэндинга, начинается там, где наступает смерть.
«Смирительная рубашка» была опубликована в 1915 году, в ноябре 1916-го Джека Лондона не стало. По официальной версии, 40-летний писатель умер от передозировки морфия.
Исследователи и криминалисты не исключают, что прозаик самостоятельно свел счеты с жизнью. Трагический исход вполне оправдывает писательская материалистическая философия последних лет.
Вполне вероятно, что Лондон, как и созданный им герой Дарэлл Стэндинг, был уверен, что разгадал тайну жизни и смерти, но увы, был обманут своей же философией.
Источник: https://r-book.club/zarubezhnye-pisateli/dzhek-london/smiritelnaya-rubashka-dzheka-londona.html
Герои рассказа
Главный герой рассказа – старый слепой Коскуш, дряхлый дед, одиноко сидящий на снегу, всеми забытый и беспомощный. Голос его стал как у старухи, глаза больше не показывают дорогу ногам, ноги отяжелели, он устал. Когда-то он был вождём, а теперь вождь – его молодой сын, тот самый, который его оставил.
Из воспоминаний Коскуша читатель узнаёт о том, что он был человеком значительным. Он был вождём мужей и главой совета, убил чужого белого человека в рукопашной схватке, за его деяния его проклинало племя пелли.
Старик не показывает, насколько он боится смерти и одиночества. Он сдерживает себя, чтобы не позвать уходящего сына. Он говорит, что ему хорошо, и даже успокаивает сына: «Всё хорошо».
Коскуш не жалуется, понимая справедливость закона жизни. Сыну он говорит о себе то, что должен сказать старик, которого по традиции оставляют на стоянке. Он описывает сыну своё состояние необыкновенно поэтично, сравнивая себя с осенним листом, который еле держится на ветке и упадёт при первом дуновении ветра.
Горькая ирония заключена в словосочетании «довольный Коскуш». Лист опадает, когда пришло время, а старик, как и всё живое, не хочет умирать. Он утешается своей теорией о законе жизни, согласно которой листья умирают, а дерево живёт дальше, люди умирают, а род продолжается. Но в действительности он умирает не как лист, а как старый раненый лось, который дерётся с волками до последнего.
Отказ старика от борьбы – единственное, что отличает его от умирающего лося: «Зачем цепляться за жизнь?» Таково преимущество человека перед животным: подчиняясь закону жизни, он может переосмыслить его и умереть, внушая себе и другим, что ему «хорошо».
Бурная молодость Джека Лондона
«Жизнь достигает своих вершин в те минуты, когда все её силы устремляются на осуществление поставленных перед ней целей»
Биография Джека Лондона (настоящее имя Джон Гриффит Лондон) одновременно и яркая и трагическая. Писатель появился на свет 12 января 1876 года в американском городе Сан–Франциско в семье обанкротившегося фермера. Мать Джона была вынуждена повторно выйти замуж, потому что семья находилась в трудном финансовом положении. Так у маленького мальчика появился новый отец, и новое имя – Джек Лондон, которое он прославит на весь мир.
С десятилетнего возраста Джек вынужден был зарабатывать на семью – торговал газетами, был помощником у торговца льдом, служил мальчиком в кегельбане. В это же время он сделался страстным читателем, открыв для себя, что на свете есть библиотеки. Закончив начальную школу, он поступил рабочим на консервный завод, где работал по 18-20 часов.
Пятнадцатилетний подросток вел вполне взрослую жизнь, полюбив буйные драки, кабаки, неразбавленное виски, дикие песни, даже завел себе подружку, которая устроила на шлюпе его первое «семейное гнездышко».
В 1893 году Джек Лондон нанялся на шхуну матросом и отправился к Японским берегам охотиться на котиков. Вернувшись через семь месяцев домой, вынужден был устроиться рабочим на джутовую фабрику. Собственно к писательству Джека Лондона подтолкнула мать, превратив его смутные мечтания в реальность. Вечно озабоченная мыслью, как бы разбогатеть, она вспомнила, что отец Джека писал книги, и принесла сыну газету «Сан-Франциско Колл», где объявлялся конкурс на лучший рассказ и победителю обещалась премия в двадцать пять долларов. Джек, не раздумывая, расположился тут же за кухонным столом, и через сутки рассказ был готов — «Тайфун у японских берегов».
Джек Лондон – «мальчик-революционер»
«Творчество Лондона — это, по сути, многотомная художественная автобиография». лондоновед А. Зверев
Жил он случайными заработками. В это же время он увлекается модным тогда социалистическим учением, зачитывается трудами социалистов-утопистов,»Манифестом Коммунистической партии» Маркса и Энгельса, вступает в клуб, где собиралась оклендская интеллигенция подискутировать на модные темы социалистического переустройства жизни. Пропагандистская деятельность принесла Джеку Лондону местную известность, газеты называли его «мальчиком-социалистом», он подвергался аресту как человек, вносящий в общество революционную смуту. У Джека Лондона была и личная причина враждовать с целым светом. Обида из-за его внебрачного происхождения не утихала в нем до самой смерти.
Почему Джек Лондон стал известным?
Девушки — вот первая причина, по которой Джек Лондон решил добиться успеха
Он знакомится с Эдвардом Эпплгартом, юношей из интеллигентной состоятельной семьи, а чуть позже и с его сестрой Мэйбл — хрупким, изнеженным существом с безукоризненными манерами и аккуратно уложенными университетскими знаниями в хорошенькой головке.
Он влюбился в нее со всей пылкостью возраста и поклонялся ей как божеству. Вся эта история отразится в его самой знаменитой книге «Мартин Иден». «Почти во всех странах мира я встречал авторов, которые уверяли, что своим побудительным импульсом и твердой решимостью стать писателями они обязаны чтению «Мартина Идена…» — свидетельствует биограф Джека Лондона Ирвинг Стоун.
Но, пожалуй, для самого Джека Лондона решающим «побудительным импульсом» к тому, чтобы прославиться как писатель и разбогатеть, стала любовь к Мэйбл.
В 1896 году он оставляет школу и просиживает за книгами по девятнадцать часов в сутки, готовясь к поступлению в Калифорнийский университет. Экзамены Джек успешно сдал, но проучился всего один семестр из-за отсутствия средств. Тратя последние гроши на почтовые марки, он начинает рассылать по журналам свои рассказы и очерки, однако ни одного из них не принимают к печати. Нужда заставляет его поступить на работу в прачечную Бельмонтской академии. Будущий писатель, который прославит Америку на весь мир, стирал, крахмалил и гладил белье студентов, преподавателей и их жен по восемьдесят часов в неделю. В воскресенье он был способен только на то, чтобы отоспаться.
Волны отчаяния всегда предшествуют успеху и Джек Лондон не был исключением.
Джек Лондон
После серии неудач в Клондайке, Джек Лондон узнал, что умер отчим, которого он горячо любил. Все заботы о семье легли на его плечи. Ему удавалось только изредка пробавляться случайной работой. Писателя посещали мысли о самоубийстве. Отчаяние было прервано неожиданным письмом из солидного литературного журнала «Трансконтинентальный ежемесячник» с известием о публикации рассказа «За тех, кто в пути!», а вечером того же дня он получил еще одно послание — из журнала «Черная кошка», где тоже был принят рассказ Солидный «Ежемесячник» за один из лучших его рассказов заплатил гонорар в пять долларов, а несолидная «Черная кошка» за проходной рассказ — целых сорок! Для Джека Лондона по тем временам это было целое состояние. Трудности еще не кончились, но литературная удача уже нашла дорогу в его дом.
С первыми литературными удачами к Джеку Лондону пришла уверенность в своих силах. Новый XX век он хотел начать с женитьбы на Мэйбл Эпплгарт. Джек явился к ней с предложением руки, в которой держал экземпляр своей повести «Северная Одиссея» как залог их будущего жизненного успеха. Однако ее мать не спешила назвать Джека Лондона зятем, дочь же не решалась ее ослушаться. Будучи человеком безотлагательных решений, он приходит к мысли устроить свой брак «на разумной основе» и вскоре женится на преподавательнице математики Элизабет Маддерн (по-домашнему Бэсси), невесте погибшего друга. Он был уверен, что она даст ему красивое, здоровое потомство и обеспечит условия для работы. Его литературные дела идут все более успешно. К тому времени у него уже появились две дочери — Джоан и Бэсси.
Джек Лондон с дочерями Бэсс и Джоан
Однако «разумная основа» брака оказалась непрочной. Выразительнее всех о разрыве рассказывает покинутая жена Элизабет: «Как-то в конце июля мы с Джеком после завтрака остались поговорить у ручья… Он сказал, что подумывает о покупке ранчо в южно-калифорнийской пустыне, и спросил, не буду ли я против того, чтобы там поселиться. Я ответила, что вовсе нет… Часа в два я отвела детей домой спать. Мисс Китгредж (гостившая у них подруга Элизабет. — Л.К.) давно уже поджидала поблизости; они с Джеком пошли на большой гамак у дома миссис Эймс и стали разговаривать… В шесть Джек вошел к нам в домик и сказал: «Бэсси, я тебя оставляю». Не понимая, о чем он говорит, я спросила: «Ты что, возвращаешься в Пьедмонт?» — «Нет, — ответил Джек. — Я ухожу от тебя… развожусь…» Я все восклицала-«…Что с тобой случилось?»
Джек Лондон и его первая жена, Элизабет Маддерн
«Разлучница» Чармиан Киттредж не блистала красотой, как Бэсси, была лет на шесть старше Джека Лондона; она не подарила ему сына, о котором он мечтал всю жизнь (их единственная дочь умерла через несколько дней после родов), но привязанность к ней Джек Лондон сохранил на всю жизнь. Она же была ему верным другом в самые тяжелые периоды его жизни и «товарищем по играм» во всех безумствах «сверхчеловека».
Джек Лондон и его вторая жена, Чармиан Киттредж на яхте «Снарк»
Главных безумств было два. В 1906 году Джек Лондон задумал кругосветное путешествие, включая посещение Петербурга, на яхте «Снарк», которую собрался строить по собственному проекту — с невероятным размахом. Проект имел множество дефектов, но 4 апреля 1907 года вместе с Чармиан вышел на весьма ненадежном «Снарке» в Тихий океан. Здесь же на борту приступил к работе над романом «Мартин Идеи»
Они посетили Гавайские острова, неделю прожили на Молокаи — острове прокаженных, затем — Маркизские острова и наконец весной 1908 года с большими трудностями достигли Таити. Материальные проблемы заставили их оставить «Снарк» и съездить домой. Получив аванс под «Мартина Идена», Джек Лондон и Чармиан возвращаются на Таити и плывут на «Снарке» к островам Самоа, Фиджи, Новые Гебриды, Соломоновым, не раз рискуя своей жизнью В мужестве Джек Лондон не уступал ни одному герою своих романов. В это же время он пишет роман «Приключение» и цикл южных рассказов.
Джек Лондон в работе
В сентябре 1908 года тяжелая болезнь Джека Лондона заставила Чармиан переправить его в Сидней и уложить в больницу.
Второе безумство Джека Лондона — строительство на ранчо в Глен Эллен огромного здания, которое он назвал «Дом Волка». Элиза Ше-пард переезжает к нему, чтобы вести его финансовые дела. Строительство продолжается несколько лет.
Пик славы Джека Лондона
Дом Джека Лондона
В 1913 году Джек Лондон находится в пике мировой славы, его книги переводятся на многие европейские языки, его красивое, мужественное лицо по фотографиям знают во всех концах света, на своем ранчо он проводит небывалые по размаху сельскохозяйственные эксперименты, у него работает более 80 человек.
Снова появляется виски и бешеные прогулки по окрестностям на четверках лошадей. Он раздает деньги направо и налево каждому просящему… Получая огромные гонорары, он не вылезает из долгов. В то же время в печати те же социалисты упрекают его в измене их делу и в том, что он возводит для себя дворцы.
Наконец «Дом Волка», который должен был стать достойным жилищем для «сверхчеловека», призванного спасти американскую литературу, экономику и общество от упадка (под конец жизни это стало навязчивой идеей Лондона). Когда «Дом Волка» был закончен и подготовлен для вселения, в ту же же ночь он сгорел. Вместе с ним что-то сгорело и в могучей натуре Джека Лондона. Он еще продолжал работать над новыми произведениями, но их понемногу начинало покидать обаяние, силы и мужество, которое покорило весь мир. Приступы депрессии, знакомые ему смолоду, проявлялись все чаще и чаще.
Он пытался сблизиться с дочерьми и предлагал им жить у него, но Элизабет противилась этому. Дочери остались жить с матерью.
Трагическая смерть Джека Лондона
Глаза Джека Лондона приковывают к себе взгляды читателей
В 1916 году Джек Лондон заболевает уремией, все чаще жалуется на усталость. Он задумывает путешествие по странам Востока, покупает билеты, но тут же возвращает их.
Выходит из рядов Социалистической рабочей партии, как будто расставляя последние точки над 1…
Утром 22 ноября 1916 года Джека Лондона нашли в своей спальне без сознания с признаками отравления морфием. К вечеру, не приходя в сознание, он скончался. Через день его кремировали и похоронили на холме у ранчо; это место он сам указал за несколько недель до ухода из жизни. По сей день ведутся споры, было ли это самоубийство или случайная передозировка лекарства.
Джек Лондон прожил поистине сверхчеловеческую жизнь. За 16 лет своей литературной деятельности он написал 50 книг, бессчетное количество статей, проехал всю Америку с лекциями о социализме как совершенной форме мироустройства, не отказал ни одному человеку, кто просил его о помощи. Он пытался реализовать три своих великих иллюзии: брак «на разумной основе» со здоровым потомством, социализм и теорию сверхчеловека. «Разумный брак» отомстил ему отчуждением дочерей; социализм — поджогом его «Дома Волка», а с третьей иллюзией он расстался сам. Джек Лондон был человеком своевольных решений — материалистом. Когда жизнь стала покидать тело и он больше не ощущал себя сверхчеловеком — он убил свой дух.
Творчество Джека Лондона
Джек Лондон и его любимица)
Северные рассказы были первыми произведениями молодого Лондона, имевшими большой успех у читателей. Эти рассказы рисуют исключительно яркий, своеобразный мир, полный действия, энергии, человеческой активности. Множество людей разных характеров, возрастов, национальностей, вероисповеданий выступает в них. Золотоискатели, охотники, погонщики собак, проводники, авантюристы, бродяги. По своему содержанию рассказы отличаются большим разнообразием. Одни из них посвящены человеческому героизму, другие — человеческой жестокости. Они говорят о приключениях, о борьбе с природой, о страсти к золоту, о воле к жизни, о вере в человека. Одна из ведущих тем северных рассказов Лондона — это тема романтического противопоставления природы и цивилизации.
Значительное место в творчестве Лондона занимают его рассказы, повести и романы о животных. К ним относятся рассказы «Бурый волк», «Меченый», повести «Белый клык», «Зов предков», роман «Майкл — брат Джерри» и другие.
Лондон был превосходным знатоком животных, он с большой любовью и мастерством рисует их нравы и поведение в различных жизненных условиях. Годы с 1900 по 1904 проходят для Лондона в напряженной работе. Создавая рассказы, повести, романы, он выступает и как талантливый публицист.
Идейной вершиной творчества Лондона является роман «Железная пята».Писатель наиболее полно и отчетливо высказал в нем свои взгляды на судьбы пролетарской революции. В американской художественной литературе до Лондона не было подобных произведений, столь смело и открыто призывающих к революции и объединению пролетариата.
Кроме «Железной пяты» и публицистических статей, Лондон во второй период творчества создает ряд других произведений. К их числу относятся повесть «Игра» (1905), сборники «Рассказы рыбачьего патруля»(1905) и «Лунный лик» (1906), повесть «До Адама» (1906), сборник рассказов «Дорога»(1907). Книги .ти не похожи одна на другую. Они отличаются друг от друга не только по своей тематике, но и по идейной направленности, по своим художественным достоинствам.
На «Снарке» Джек, усевшись на крышке переднего люка, принялся писать, пожалуй, лучший свой роман, одно из величайших произведений американской литературы — «Мартина Идена».
Музей Джека Лондона
В «Мартине Идене» отражены важнейшие стороны современной Лондону общественной жизни Америки.»Мартин Иден» — это прежде всего роман о судьбе художника в обществе, о судьбе человеческой личности, стремящейся вырваться из узкого мира собственнических интересов.
После 1909 года в творчестве Лондона наблюдается явное снижение реализма и остроты критики. В книгах Лондона в этот период начинает звучать мотив возврата к земле, ухода из городов на лоно природы. Эти идеи легли в основу двух его крупнейших произведений последних лет — «Время не ждет» (1910) и «Лунная долина»(1913
В его последнем крупном романе «Межзвездный скиталец» нельзя без содрогания читать строки, посвященные мукам заключенных. С нежностью автор говорит о том, как в душных тюремных камерах рождается дружба; его смелая фантазия летит вслед за узниками назад по просторам времени. Читая эту книгу, чувствуешь, что вот-вот случится нечто ужасное, и замираешь в тревожном ожидании; «Межзвездный скиталец» проникнут глубоким состраданием к человеку, написан лирически-тонко, музыкально.
За шестнадцать лет напряженного творческого труда Лондон написал около пятидесяти книг. Он любил повторять: «Упорство — вот тайна писательского мастерства, как и всего остального. Упорство — чудеснейшая вещь: оно может сдвинуть такие горы, о которых вера и не смеет мечтать. Действительно, упорство должно быть законным отцом всякой уверенности в себе».
История создания повести «Белый клык»
Постер к книге Джека Лондона «Белый клык»
Познакомившись с автором, перейдём всё-таки к его повести «Белый клык». В американской литературе еще не было книг, которые с таким мастерством рассказывали бы о жизни животных.
После Аляски у Джека остаются сильные впечатления от увиденного, пережитого — под этим воздействием создается интереснейший цикл повестей и рассказов, изданных в сборниках («Сын волка», «Бог его отцов», «Дети мороза», «Зов предков», «Белый клык»).
Не говоря о том, что обращение к этой теме требовало специальных знаний, поражает умение автора проникнуть в мир природы, понять психологию животных. «Белый клык» является продолжением темы, начатой в «Зове предков». Его произведения «Зов предков», «Белый клык», «Морской волк» созвучны. Общая тема и идея объединяет эти творения. Лондон создал этот цикл рассказов, находясь в северной глуши, когда Америку охватила «золотая лихорадка». Что ж, золота он не добыл, но зато смог преподнести нам правдивые картины жизни севера, показать суровую реальность, царившую в этой округе. В его рассказах нет ни доли романтизма и мечтаний, а лишь голая правда, такова как она есть, ни приукрашивая и не убирая лишнего. За это стоит сказать ему спасибо!
Содержание рассказа «Любовь к жизни» с цитатами
Краткое содержание «Любовь к жизни» Джек Лондон с цитатами из произведения:
Двое уставших мужчин, нагруженных тяжелыми тюками и ружьями, спустились к небольшой речке. Долгие лишения оставили свой след на их лицах, которые не выражали ничего, кроме терпеливой покорности. Первый мужчина уже благополучно переправился на тот берег, когда второй оступился на скользком камне и вывихнул ногу. Он принялся звать своего спутника Билла, но тот шел вперед и ни разу даже не оглянулся. В глазах у пострадавшего мужчины «появилась тоска, словно у раненого оленя».
Мужчина оглядел «тот круг вселенной, в котором остался теперь один». Его взору предстала невеселая картина: однообразная волнистая линия холмов, и ни единого деревца или кустика. Собравшись с духом, он медленно и осторожно побрел к берегу. Каждый шаг причинял ему острую боль, но он с мрачной решимостью взбирался на холм. С трудом взобравшись на вершину, он «увидел, что в неглубокой долине никого нет».
Мужчина старался идти по следам Билла, но и без них он бы не сбился с пути, который хорошо запомнил. Нужно спуститься к реке Диз, где он вместе с Биллом устроил тайник с едой, патронами, рыболовецкой сетью и крючками. Мужчина не сомневался, что его товарищ непременно подождет у тайника, а потом они вместе отправятся на юг, «где сколько хочешь еды».
Мысли о предательстве Билла липкой паутиной оплетали его мозг, но он старался не думать об этом – тогда «оставалось только лечь на землю и умереть». Два дня он ничего не ел, и остатки его сил поддерживали только воспоминания о тайнике с едой.
Вечером мужчина развел костер и несколько раз пересчитал спички – их было ровно шестьдесят семь. Одно одеяло он порезал на полосы, которыми обернул сбитые в кровь ноги – от обуви «остались одни лохмотья». Утром он с большим трудом смог встать и разогнуться. «Суставы у него словно заржавели», и каждое движение причиняло сильную боль.
Мужчина продолжил путь, срывая на ходу водянистые ягоды, которые не могли насытить его. Увидев куропаток, он попытался было поймать их, но безуспешно. Словно в насмешку, в долине ему попадалось много дичи, но у путника не было патронов, и ему не оставалось ничего иного, как кричать от собственного бессилия.
На берегу мутного ручья мужчина попытался отыскать лягушек или червей, но ничего не нашел. Увидев в луже небольшого пескарика, он принялся судорожно вычерпывать воду ведерком, но рыба проскользнула через расщелину в водоем. Мужчина опустился на землю и беззвучно зарыдал – на ужин у него был лишь кипяток.
Проснулся странник совершенно больным. За ночь небо заволокло тучами, подул сильный ветер, и «первый снегопад выбелил холмы». Мужчина побрел куда глаза, не думая уже ни о Билле, ни о заветном тайнике – невыносимые муки голода помутили его рассудок. Едой ему служила лишь жухлая трава под снегом и водянистые ягоды. Ночью вместо снега пошел дождь, и у измученного путника не было не только ужина, но и костра.
На следующий день мужчине удалось поймать в луже двух пескариков «с мизинец длиной». К тому времени его желудок уже не требовал пищи, но он заставил себя съесть рыбок сырыми, тщательно их разжевывая.
Желудок перестал его беспокоить, но идти быстро не давало сердце, которое после пяти минут ходьбы начинало безжалостно стучать, «доводя его до удушья и головокружения». Чтобы немного облегчить свою ношу, он поделил пополам добытое им золото, и часть его спрятал «на видном издалека выступе скалы».
Мужчина настолько ослабел, что избавился от остатков золота, даже не удосужившись его спрятать. Он часто терял сознание, и странные мысли одолевали его. Муки голода стали просто невыносимыми. Немного поддержали его жизнь кости олененка, дочиста обглоданные волками.
Однажды мужчина очнулся на берегу реки. Он не знал, сколько пролежал здесь – два дня или две недели. С удивлением он увидел «светлое блистающее море» и очертания корабля. Поначалу мужчина подумал, что это очередное видение, но ни море, ни корабль не исчезали. С трудом сосредоточившись и вспомнив карту, он понял, что каким-то чудом вышел к Ледовитому океану.
Мужчина собрал остатки сил и направился в сторону океана. Он заметил, что следом за ним крадется старый больной волк, у которого уже не было сил напасть на человека, и он лишь выжидал, когда жертва окончательно ослабеет. По пути скиталец набрел на человеческие кости, которые оказались останками Билла. Неподалеку лежал «туго набитый мешочек» с золотом. Мужчина решил, что «не возьмет золота и не станет сосать кости Билла».
К концу пятого дня пути странник уже не шел, а полз на четвереньках. Его ступни и колени «были содраны до живого мяса», и кровавый след жадно слизывал волк, который ни на минуту не оставлял своего преследования. Собрав остатки сил, мужчина навалился всей тяжестью тела на волка и вцепился зубами в его шею. Теплая волчья кровь помогла ему доползти до берега, где его заметили члены научной экспедиции, оказавшиеся на китобойном судне «Бедфорд».
К тому времени мужчину трудно было назвать человеком – скорее, это было некое существо, которое «ничего не слышало, ничего не понимало и корчилось на песке, словно гигантский червяк». Спустя месяц полноценного ухода мужчина окреп настолько, что мог рассказать о себе, о перенесенных лишениях.
Он был здоров, но очень болезненно воспринимал трапезничающих людей – «его мучил страх, что еды не хватит». Мужчина выпрашивал у матросов сухари, и набивал ими свою каюту. Однако он был в здравом уме, и помешательство на еде прошло, «прежде чем «Бедфорд» стал на якорь в гавани Сан-Франциско».
Заключение
Произведение Джека Лондона учит решимости и твердости духа. Никогда не стоит опускать руки, если есть хоть малейший шанс изменить ситуацию к лучшему.
Это интересно: Что такое любовь? Это одно из самых загадочных чувств, свойственных человеку. Кого-то она окрыляет, делает счастливым, а кому-то приносит боль и разочарование. Несмотря на это, каждый человек мечтает испытать это чувство, надеясь на то, что оно подарит ему счастье. Сочинение на тему «Что такое любовь?» — пожалуй, нет ни одного поэта и писателя, который обошел бы своим вниманием эту прекрасную тему.
Отзыв о книге «Белый клык»
Кадр из фильма «Белый клык»
Джек Лондон не романтик и не сентименталист. Он самый настоящий реалист. Погружаясь в чтение его повести, поневоле ощущаешь тревогу, страх и беспричинную тоску. Начало передаёт нам тот холод и безмолвие, тот разум, зародившийся от безумного голода, ту жуткую насмешку природы над людьми, мелкими и беспомощными по сравнению с миром. Это не просто суровое место с низкими температурами, а именно опасный, обезумевший от голода край, где любое животное забывает о любых правилах, богах и знает лишь одно — ему надо выжить.
«Северная глушь не любит движения. Она ополчается на жизнь, ибо жизнь есть движение, а Северная глушь стремится остановить все то, что движется. Она замораживает воду, чтобы задержать ее бег к морю; она высасывает соки из дерева, и его могучее сердце коченеет от стужи; но с особенной яростью и жестокостью Северная глушь ломает упорство человека, потому что человек — самое мятежное существо в мире, потому что человек всегда восстает против ее воли, согласно которой всякое движение в конце концов должно прекратиться.»
Белый Клык — суровая и прекрасная история клондайкского волка. В ней дух борьбы, звериный оскал и кровавые драки, северная природа, жестокая в своей справедливости, — и в то же время закон добра и ласки, заменяющий «закон дубины и клыка», забавные похождения неуклюжих трогательных волчат, любовь и преданность — и волчья, и человеческая.
Главный герой повести — Белый клык.
Чем же поражает его повесть? Какие струны души она задевает в нас? В людях, привыкших к комфорту и беспечному существованию?
Первые страницы повести уносят в далёкие просторы Аляски. Ты влюбляешься в эти холодные и забытые края. Тебя поражает безмолвие и тишина. Ты остаёшься один на один с могучей природой.
Люди сами начинали считать себя ограниченными и маленькими, ничтожными крупинками и мошками, затерявшимися со своей жалкой мудростью и близоруким знанием в вечной игре слепых стихийных сил.
Бескрайние просторы Аляски
Что помимо природы правит в этих краях? Что за чувство движет и человеком, с его разумом, и животным, с его инстинктами? Их объединяет ГОЛОД. Чувство безжалостное и неукротимое. Если не утолить его вовремя, оно пленит твою волю. Пример голодной стаи волков, истощавших до безумия, голодных, ищущих себе пищу среди диких лесов и километров снежных пространств, и, наконец, напав на след человека. Теперь ничто не сможет остановить их охоту и погоню за лакомым кусочком. Такова реальность, описываемая автором в этой повести. Читая её, понимаешь, в каких жестоких условиях вырастают люди вместе с животными.
Центральный персонаж повести – Белый клык( наполовину волк) пример того, как закаляется характер в жестоких условиях, порой даже экстремальных. Судьба животного искалечена ещё в начале произведения, когда погибает его мать – отважная волчица. После этого псу приходится бороться не только со стихией, но и с людьми, и животными. У него было два пути : сдаться и умереть, либо бороться и выжить.
«Тело его терпело поражения, но дух оставался неукротимым»
В этой книге сокрыта невероятно сильная мысль о том, что характер формируется с детства, и от отношения зависит то, каким вырастет животное или человек. Белого клыка третировали другие собаки, мучили дети, использовали ради собственной выгоды злые люди, но та толика светлого и доброго, которая, казалось бы, покинула его навсегда, вновь пробудилась при правильном обращении.
Кадр из фильма «Белый клык»
Ласка, теплота, любовь человека пробудили в животном те качества, которые со временем почти полностью исчезли из его памяти.
Какие немыслимые чудеса может творить Любовь!
«Любовь проявлялась в нем ощущением какой-то голодной, болезненной, гнетущей пустоты, которая требовала заполнения. Она причиняла страдание и беспокойство, которые облегчались только присутствием нового бога. В такие минуты любовь была для него удовлетворением, дикой, бешеной радостью. Но вдали от бога им снова овладевали беспокойство и страдание; его давило ощущение пустоты и голода, который не переставал грызть его».
Через отношение к животному мельком показаны характеры «богов»: жестокий и недалекий индеец, корыстный и беспутный портовый бродяга и, разумеется, разумный и культурный белый человек. Проходя через их руки, Белый Клык проходит свой незаслуженный ад и чистилище, что бы в конце концов оказаться в заслуженном раю. Но людей мы можем судить только со своей, «божественной» позиции, исходя из их поступков. С точки зрения зверя они не плохи и не хороши, но вместе со своими плюсами и минусами — неизбежны, как любое природное явление.
Юный Джек Лондон и его пёс
Читаешь и вовсе не представляешь волка, это самый настоящий человек со своими чувствами, характером, который борется с этим сложным миром, цепляясь последними силами за жизнь. Вызывая у своих собратьев и у людей только одну ненависть. Да он был суров, Белый Клык был зверем полный ненависти и злобы. Джек Лондон подробно описывает психологию, мотивы поведения и поступки нашего героя, так же писатель показывает, как доброе отношение и ласка по отношению к живому существу учит его платить любовью за любовь и иногда даже жизнью. Для Белого Клыка любовь была дороже жизни. К концу повести я все-таки прослезилась таким замечательным, светлым концом.
Со своих «божественных» высот мы можем увидеть славную судьбу славного зверя, характер которого выкован поистине зверскими испытаниями. Но на самом деле в его жизни нет ни почестей, ни подвигов, ни славы, так же как нет и морального закона, чести или совести. Есть только неискоренимый инстинкт и гордость, повелевающие ему от всей души ненавидеть — либо всей душой любить.
Краткий пересказ
История начинается с того, как два усталых путника спускаются к небольшой реке. Мужчины сильно измождены, за плечами у каждого из них по большому рюкзаку. Это работники с золотых приисков. Одного из них зовут Билл, он уже находится на другом берегу, а второй только подходит к водоему. Вдруг он спотыкается и повреждает ногу. Путник зовет товарища, но тот даже не оборачивается на крик о помощи, а продолжает движение.
Одинокий путник разжигает костер, чтобы нагреть воды. Золотоискатель хочет согреться и поразмышлять, что делать дальше. С утра он продолжил свой путь, по дороге собирая ягоды. Они безвкусные и водянистые, но не дают ему умереть с голода. Идти было трудно, раненая нога сильно распухла, ботинки пришли в негодность и практически разваливались на ходу. Он разрезал старое одеяло на полоски и обернул ими сбитые в кровь ступни.
Рабочий уже несколько дней бредет по равнине, где в большом количестве обитает дичь, но у него нет ни одного патрона, чтобы ее пристрелить. Вся его пища состоит из того, что он находит по дороге:
- лесных ягод;
- корешков растений;
- древесной коры.
Иногда герой умудрялся поймать в луже крошечных рыбок-пескарей. Он сразу же съедал их живыми. Через какое-то время погода начала портиться, резко потемнело, а с неба посыпал снег.
Золотоискатель заблудился и не мог найти дорогу без солнца. Он сильно устал, его уже не мучили жажда и голод. Путник ел только потому, что знал, что это необходимо, хотя желание отсутствовало.
Цитаты из повести «Белый волк»
Кадр из фильма «Белый клык»
Я попробовала отобрать самые, на мой взгляд, яркие цитаты из книги.
«Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным.»
«Святая яичница! «— воскликнул Мат. —» Да он машет хвостом!»
«Эта преданность являлась отличительной особенностью его породы, особенностью, выделявшей его сородичей из ряда всех других животных и давшей возможность волкам и диким собакам стать друзьями человека.»
«Белый Клык был очень умен, но все же некоторые черты были развиты в нем еще сильнее ума — одной из таких черт была преданность.»
«Белый Клык видел, как мать его посадили в лодку, и сделал попытку последовать за ней. Удар, полученный от нового ее хозяина, отбросил его на берег. Лодка отчалила. Он прыгнул в воду и поплыл, не слушая криков Серого Бобра, звавшего его назад. Страх потерять мать заглушал даже страх перед человеком, страх перед богом.»
«Его преданность человеку была выше любви к свободе, к семье и породе.»
«Это была жизнь, хотя он и не сознавал ее. Он осуществлял свое назначение на этом свете: убивать и драться, чтобы добывать мясо. Он оправдывал свое существование, а ведь в этом и заключается смысл жизни, ибо жизнь только тогда достигает.»
ЭЛЕКТРОННАЯ БИБЛИОТЕКА ModernLib.Net
День едва занимался, холодный и серый — очень холодный и серый, — когда человек свернул с тропы, проложенной по замерзшему Юкону, и стал подыматься на высокий берег, где едва заметная тропинка вела на восток сквозь густой ельник. Подъем был крутой, и, взобравшись наверх, он остановился перевести дух, а чтобы скрыть от самого себя эту слабость, деловито посмотрел на часы. Стрелки показывали девять. Солнца не было — ни намека на солнце в безоблачном небе, и поэтому, хотя день выдался ясный, все кругом казалось подернутым неуловимой дымкой, словно прозрачная мгла затемнила дневной свет. Но человека это не тревожило. Он привык к отсутствию солнца. Оно давно уже не показывалось, и человек знал, что пройдет еще несколько дней, прежде чем лучезарный диск на своем пути к югу подымется над горизонтом и мгновенно скроется из глаз.
Человек посмотрел через плечо в ту сторону, откуда пришел. Юкон, раскинувшись на милю в ширину, лежал под трехфутовым слоем льда. А лед был прикрыт такою же толстой пеленой снега. Девственно белый покров ложился волнистыми складками в местах ледяных заторов. К югу и к северу, насколько хватал глаз, была сплошная белизна; только очень тонкая темная линия, обогнув поросший ельником остров, извиваясь, уходила на юг и, так же извиваясь, уходила на север, где исчезала за другим поросшим ельником островом. Это была тропа, снежная тропа, проложенная по Юкону, которая тянулась на пятьсот миль к югу до Чилкутского перевала, Дайи и Соленой Воды, и на семьдесят миль к северу до Доусона, и еще на тысячу миль дальше до Нулато и до Сент-Майкла на Беринговом море — полторы тысячи миль снежного пути.
Но все это — таинственная, уходящая в бесконечную даль снежная тропа, чистое небо без солнца, трескучий мороз, необычайный и зловещий колорит пейзажа — не пугало человека. Не потому, что он к этому привык. Он был чечако, новичок в этой стране, и проводил здесь первую зиму. Просто он, на свою беду, не обладал воображением. Он зорко видел и быстро схватывал явления жизни, но только явления, а не их внутренний смысл. Пятьдесят градусов ниже нуля означало восемьдесят с лишним градусов мороза. Такой факт говорил ему, что в пути будет очень холодно и трудно, и больше ничего. Он не задумывался ни над своей уязвимостью, ни над уязвимостью человека вообще, способного жить только в узких температурных границах, и не пускался в догадки о возможном бессмертии или о месте человека во вселенной. Пятьдесят градусов ниже нуля предвещали жестокий холод, от которого нужно оградиться рукавицами, наушниками, мокасинами и толстыми носками. Пятьдесят градусов ниже нуля были для него просто пятьдесят градусов ниже нуля. Мысль о том, что это может означать нечто большее, никогда не приходила ему в голову.
Повернувшись лицом к тропинке, он задумчиво сплюнул длинным плевком. Раздался резкий внезапный треск, удививший его. Он еще раз сплюнул. И опять, еще в воздухе, раньше чем упасть на снег, слюна затрещала. Человек знал, что при пятидесяти градусах ниже нуля плевок трещит на снегу, но сейчас он затрещал в воздухе. Значит, мороз стал еще сильнее; насколько сильнее — определить трудно. Но это неважно. Цель его пути — знакомый участок на левом рукаве ручья Гендерсона, где его поджидают товарищи. Они пришли туда с берегов индейской реки, а он пошел в обход, чтобы посмотреть, можно ли будет весной переправить сплавной лес с островов на Юконе. Он доберется до лагеря к шести часам. Правда, к этому времени уже стемнеет, но там его будут ждать товарищи, ярко пылающий костер и горячий ужин. А завтрак здесь — он положил руку на сверток, оттопыривавший борт меховой куртки; завтрак был завернут в носовой платок и засунут под рубашку. Иначе лепешки замерзнут. Он улыбнулся про себя, с удовольствием думая о вкусном завтраке: лепешки были разрезаны вдоль и переложены толстыми ломтями поджаренного сала.
Он вошел в густой еловый лес. Тропинка была еле видна. Должно быть, здесь давно никто не проезжал — снегу намело на целый фут, и он радовался, что не взял нарт, а идет налегке и что вообще ничего при нем нет, кроме завтрака, завязанного в носовой платок. Очень скоро он почувствовал, что у него немеют нос и скулы. Мороз нешуточный, что и говорить, с удивлением думал он, растирая лицо рукавицей. Густые усы и борода предохраняли щеки и подбородок, но не защищали широкие скулы и большой нос, вызывающе выставленный навстречу морозу.
За человеком по пятам бежала ездовая собака местной породы, рослая, с серой шерстью, ни внешним видом, ни повадками не отличавшаяся от своего брата, дикого волка. Лютый мороз угнетал животное. Собака знала, что в такую стужу не годится быть в пути. Ее инстинкт вернее подсказывал ей истину, чем человеку его разум. Было не только больше пятидесяти градусов, было больше шестидесяти, больше семидесяти. Было ровно семьдесят пять градусов ниже нуля. Так как точка замерзания по Фаренгейту находится на тридцать втором градусе выше нуля, то было полных сто семь градусов мороза. Собака ничего не знала о термометрах. Вероятно, в ее мозгу отсутствовало ясное представление о сильном холоде — представление, которым обладает человеческий мозг. Но собаку предостерегал инстинкт. Ее охватывало смутное, но острое чувство страха; она понуро шла за человеком, ловя каждое его движение, словно ожидая, что он вернется в лагерь или укроется где-нибудь и разведет костер. Собака знала, что такое огонь, она жаждала огня, а если его нет — зарыться в снег и, свернувшись клубочком, сберечь свое тепло.
Пар от дыхания кристаллической пылью оседал на шерсти собаки; вся морда, вплоть до ресниц, была густо покрыта инеем. Рыжая борода и усы человека тоже замерзли, но их покрывал не иней, а плотная ледяная корка, и с каждым выдохом она утолщалась. К тому же он жевал табак, и намордник изо льда так крепко стягивал ему губы, что он не мог сплюнуть, и табачный сок примерзал к нижней губе. Ледяная борода, плотная и желтая, как янтарь, становилась все длинней; если он упадет, она, точно стеклянная, рассыплется мелкими осколками. Но этот привесок на подбородке не смущал его. Такую дань в этом краю платили все жующие табак, а ему уже дважды пришлось делать переходы в сильный мороз. Правда, не в такой сильный, как сегодня, однако спиртовой термометр на Шестидесятой Миле в первый раз показывал пятьдесят, а во второй — пятьдесят пять градусов ниже нуля.
Несколько миль он шел лесом по ровной местности, потом пересек поле и спустился к узкой замерзшей реке. Это и был ручей Гендерсона; отсюда до развилины оставалось десять миль. Он посмотрел на часы. Было ровно десять. Он делает четыре мили в час, значит, у развилины будет в половине первого. Он решил отпраздновать там это событие — сделать привал и позавтракать.
Собака, уныло опустив хвост, покорно поплелась за человеком, когда тот зашагал по замерзшему руслу. Тропа была ясно видна, но следы последних проехавших по ней нарт дюймов на десять занесло снегом. Видимо, целый месяц никто не проходил здесь ни вверх, ни вниз по течению. Человек уверенно шел вперед. Он не имел привычки предаваться размышлениям, и сейчас ему решительно не о чем было думать, кроме как о том, что, добравшись до развилины, он позавтракает, а в шесть часов будет в лагере среди товарищей. Разговаривать было не с кем, и все равно он не мог бы разжать губы, скованные ледяным намордником. Поэтому он продолжал молча жевать табак, и его янтарная борода становилась все длиннее.
Время от времени в его мозгу всплывала мысль, что мороз очень сильный, такой сильный, какого ему еще не приходилось переносить. На ходу он то и дело растирал рукавицей щеки и нос. Он делал это машинально, то одной рукой, то другой. Но стоило ему только опустить руку, и в ту же секунду щеки немели, а еще через одну секунду немел кончик носа. Щеки будут отморожены, он знал это и жалел, что не запасся повязкой для носа, вроде той, которую надевал Бэд, собираясь в дорогу. Такая повязка и щеки защищает от мороза. Но это, в сущности, не так важно. Ну, отморозит щеки, что ж тут такого? Поболят и перестанут, вот и все; от этого еще никто не умирал.
Хотя человек шел, ни о чем не думая, он зорко следил за дорогой, отмечая каждое отклонение русла, все изгибы, повороты, все заторы сплавного леса, и тщательно выбирал место, куда поставить ногу. Однажды, огибая поворот, он шарахнулся в сторону, как испугавшаяся лошадь, сделал крюк и вернулся обратно на тропу. Он знал, что ручей Гендерсона замерз до самого дна — ни один ручей не устоит перед арктической зимой, но он знал и то, что есть ключи, которые бьют из горных склонов и протекают под снегом, по ледяной поверхности ручья. Самый лютый мороз бессилен перед этими ключами, и он знал, какая опасность таится в них. Это были ловушки. Под снегом скоплялись озерца глубиной в три дюйма, а то и в три фута. Иногда их покрывала ледяная корка в полдюйма толщиной, а корку, в свою очередь, покрывал снег. Иногда ледяная корка и вода перемежались, так что если путник проваливался, он проваливался постепенно и, погружаясь все глубже и глубже, случалось, промокал до пояса.
Вот почему человек так испуганно шарахнулся. Он почувствовал, что наст подается под ногами, и услышал треск покрытой снегом ледяной корки. А промочить ноги в такую стужу не только неприятно, но и опасно. В лучшем случае это вызовет задержку, потому что придется разложить костер, чтобы разуться и высушить носки и мокасины. Оглядев русло реки и берега ее, он решил, что ключ бежит справа. Он постоял немного в раздумье, потирая нос и щеки, потом взял влево, осторожно ступая, перед каждым шагом ногой проверяя крепость наста.
Миновав опасное место, он засунул в рот свежую порцию табака и зашагал дальше со скоростью четырех миль в час.
В ближайшие два часа он несколько раз натыкался на такие ловушки. Обычно его предостерегал внешний вид снежного покрова: снег над озерцами был ноздреватый и словно засахаренный. И все-таки один раз он чуть было не провалился, а в другой раз, заподозрив опасность, заставил собаку идти вперед. Собака не хотела идти. Она пятилась назад до тех пор, пока человек не подогнал ее пинком. И тогда она быстро побежала по белому сплошному снегу; вдруг ее передние лапы глубоко ушли в снег; она забарахталась и вылезла на безопасное место. Мокрые лапы мгновенно покрылись льдом. Собака стала торопливо лизать их, стараясь снять ледяную корку, потом легла в снег и принялась выкусывать лед между когтями. Она делала это, повинуясь инстинкту. Если оставить лед между когтями, то лапы будут болеть. Она этого не знала, она просто подчинялась таинственному велению, идущему из сокровенных глубин ее существа. Но человек знал, ибо составил себе суждение об этом на основании опыта, и, скинув рукавицу с правой руки, он помог собаке выломать кусочки льда. Пальцы его оставались неприкрытыми не больше минуты, и он поразился, как быстро они закоченели. Мороз нешуточный, что и говорить. Он поспешил натянуть рукавицу и начал яростно колотить рукой по груди.
К двенадцати часам стало совсем светло. Но солнце, совершая свой зимний путь, слишком далеко ушло к югу и не показывалось над горизонтом. Горб земного шара заслонял солнце от человека, который шел, не отбрасывая тени, по руслу ручья Гендерсона под полдневным безоблачным небом. В половине первого, минута в минуту, он достиг развилины ручья. Он порадовался тому, что так хорошо идет. Если не убавлять хода, то к шести часам наверняка можно добраться до товарищей. Он расстегнул куртку, полез за пазуху и достал свой завтрак. Это заняло не больше пятнадцати секунд, и все же его пальцы онемели. Он несколько раз сильно ударил голой рукой по ноге. Потом сел на покрытое снегом бревно и приготовился завтракать. Но боль в пальцах так скоро прошла, что он испугался. Не успев поднести лепешку ко рту, он опять заколотил рукой по колену, потом надел рукавицу и оголил другую руку. Он взял ею лепешку, поднес ко рту, хотел откусить, но не мог — мешал ледяной намордник. Как же это он забыл, что нужно разложить костер и оттаять у огня. Он засмеялся над собственной глупостью и тут же почувствовал, что пальцы левой руки коченеют. И еще он заметил, что пальцы ног, которые больно заныли, когда он сел, уже почти не болят. Он не знал, отчего проходит боль, оттого ли, что ноги согрелись, или оттого, что они онемели. Он пошевелил пальцами в мокасинах и решил, что это онемение.
Ему стало не по себе, и, торопливо натянув рукавицу, он поднялся с бревна. Потом зашагал взад и вперед, сильно топая, чтобы отогреть пальцы ног. Мороз нешуточный, что и говорить, думал он. Тот старик с Серного ручья не соврал, когда рассказывал, какие здесь бывают холода. А он еще посмеялся над ним! Никогда не нужно быть слишком уверенным в себе. Что правда, то правда — мороз лютый. Он топтался на месте и молотил руками, пока возвращающееся тепло не рассеяло его тревоги. Потом вынул спички и начал раскладывать костер. Топливо было под рукой — в подлесок во время весеннего разлива нанесло много валежника. Он действовал осторожно, бережно поддерживая слабый огонек, пока костер не запылал ярким пламенем. Ледяная корка на его лице растаяла, и, греясь у костра, он позавтракал. Он перехитрил мороз хотя бы на время. Собака, радуясь огню, растянулась у костра как раз на таком расстоянии, чтобы пламя грело ее, но не обжигало.
Кончив есть, человек набил трубку и спокойно, не спеша, выкурил ее. Потом натянул рукавицы, поплотнее завязал тесемки наушников и пошел по левому руслу ручья. Собака была недовольна — она не хотела уходить от костра. Этот человек явно не знал, что такое мороз. Может быть, все поколения его предков не знали, что такое мороз в сто семь градусов. Но собака знала, все ее предки знали, и она унаследовала от них это знание. И она знала, что не годится быть в пути в такую лютую стужу. В эту пору надо лежать, свернувшись клубочком, в норке под снегом, дожидаясь, пока безбрежное пространство, откуда идет мороз, не затянется тучами. Но между человеком и собакой не было дружбы. Она была рабом, трудом которого он пользовался, и не видела от него другой ласки, кроме ударов бича и хриплых угрожающих звуков, предшествующих ударам бича. Поэтому собака не делала попыток поделиться с человеком своими опасениями. Она не заботилась о его благополучии; ради своего блага не хотела она уходить от костра. Но человек свистнул и заговорил с нею голосом, напомнившим ей о биче, и собака, повернувшись, пошла за ним по пятам. Человек сунул в рот свежую жвачку и начал отращивать новую янтарную бороду. От его влажного дыхания усы, брови и ресницы мгновенно заиндевели. На левом рукаве ручья Гендерсона, по-видимому, было меньше горных ключей, и с полчаса путник не видел угрожающих признаков.
А потом случилась беда. На ровном сплошном снегу, где ничто не предвещало опасности, где снежный покров, казалось, лежал толстым, плотным слоем, человек провалился. Здесь было не очень глубоко. Он промочил ноги до середины икр, пока выбирался на твердый наст.
Эта неудача разозлила его, и он выругался вслух. Он надеялся в шесть часов уже быть в лагере среди товарищей, а теперь запоздает на целый час, потому что придется разложить костер и высушить обувь. Иначе нельзя при такой низкой температуре — это, по крайней мере, он знал твердо. Он повернул к высокому берегу и вскарабкался на него. В молодом ельнике, среди кустов, нашлось хорошее топливо — не только прутья и ветки, но и много сухих сучьев и высохшей прошлогодней травы. Он бросил на снег несколько палок потолще, чтобы дать костру прочное основание и чтобы слабое, еще не разгоревшееся пламя не погасло в растаявшем под ним снегу. Потом достал из кармана завиток березовой коры и поднес к нему спичку. Кора вспыхнула, как бумага. Положив ее на толстые сучья, он стал подкладывать в огонь сухие травинки и самые тонкие сухие прутики.
Он работал медленно и осторожно, ясно понимая грозившую ему опасность. Мало-помалу, по мере того как пламя разгоралось, он стал подкладывать сучки потолще. Он сидел в снегу на корточках, выдергивал хворостинки из кустарника и клал их в костер. Он знал, что должен с первого раза развести костер. Когда термометр показывает семьдесят пять ниже нуля, человек должен без задержки разжечь костер, если у него мокрые ноги. Если ноги у него сухие, он может пробежать с полмили и восстановить кровообращение. Но никакой пробежкой не восстановишь кровообращение в мокрых, коченеющих ногах при семидесяти пяти градусах ниже нуля. Как быстро ни беги, мокрые ноги будут только еще пуще мерзнуть.
Все это человек знал. Тот старик с Серного ручья говорил ему об этом осенью, и теперь он оценил его совет. Он уже не чувствовал своих ног. Чтобы разложить костер, ему пришлось снять рукавицы, и пальцы тотчас же онемели. Быстрая ходьба со скоростью четырех миль в час заставляла его сердце накачивать кровью все сосуды на поверхности тела. Но как только он остановился, действие насоса ослабело. Полярный холод обрушился на незащищенную точку земного шара, и человек, находясь в этой незащищенной точке, принял на себя всю силу ударов. Кровь в его жилах отступала перед ними. Кровь была живая, так же как его собака, и так же, как собаку, ее тянуло спрятаться, укрыться от страшного холода. Пока он делал четыре мили в час, кровь волей-неволей приливала к конечностям, но теперь она отхлынула, ушла в тайники его тела. Пальцы рук и ног первые почувствовали отлив крови. Мокрые ноги коченели все сильнее, пальцы оголенных рук все сильнее мерзли, хотя он еще мог двигать ими. Нос и щеки уже мертвели, и по всему телу, не согреваемому кровью, ползли мурашки.
Но он спасен. Пальцы ног, щеки и нос будут только обморожены, ибо костер разгорается все ярче. Теперь он подбрасывал ветки толщиной с палец. Еще минута, и уже можно будет класть сучья толщиной с запястье, и тогда он скинет мокрую обувь и, пока она будет сохнуть, отогреет ноги у костра, после того, конечно, как разотрет их снегом. Костер удался на славу. Он спасен. Он вспомнил советы старика на Серном ручье и улыбнулся. Как упрямо он уверял, что никто не должен один пускаться в путь по Клондайку, если мороз сильнее пятидесяти градусов. И что же? Лед под ним проломился, он совсем один и все-таки спасся. Эти бывалые старики, подумал он, частенько трусливы, как бабы. Нужно только не терять головы, и все будет в порядке. Настоящий мужчина всегда справится один. Но странно, что щеки и нос так быстро мертвеют. И он никак не думал, что руки подведут его. Он едва шевелил пальцами, с большим трудом удерживая в них сучья, и ему казалось, что руки где-то очень далеко от него и не принадлежат его телу. Когда он дотрагивался до сучка, ему приходилось смотреть на руку, чтобы убедиться, что он действительно подобрал его. Связь между ним и кончиками его пальцев была прервана.
Но все это неважно. Перед ним костер, он шипит и потрескивает, и каждый пляшущий язычок сулит жизнь. Он принялся развязывать мокасины. Они покрылись ледяной коркой, толстые шерстяные носки, словно железные ножницы, сжимали икры, а завязки мокасин походили на клубок побывавших в огне, исковерканных стальных прутьев. С минуту он дергал их онемевшими пальцами, потом, поняв, что это бессмысленно, вытащил нож.
Но он не успел перерезать завязки — беда случилась раньше. Это была его вина, вернее, его оплошность. Напрасно он разложил костер под елью. Следовало разложить его на открытом месте. Правда, так было удобнее вытаскивать хворост из кустарника и прямо класть в огонь. Но на ветках ели, под которой он сидел, скопилось много снегу. Ветра не было очень давно, и на вершине дерева лежал снег. Каждый раз, когда человек выдергивал хворост из кустов, ель слегка сотрясалась — едва заметно для него, но достаточно сильно, чтобы вызвать катастрофу. Одна из верхних ветвей сбросила свой груз снега. Он упал на ветви пониже, увлекая за собой их груз. Так продолжалось до тех пор, пока снег не посыпался со всего дерева. Этот снежный обвал внезапно обрушился на человека и на костер, и костер погас! Там, где только что горел огонь, лежал свежий слой рыхлого снега.
Человеку стало страшно. Словно он услышал свой смертный приговор. С минуту он сидел не шевелясь, пристально глядя на засыпанный снегом костер. Потом вдруг сделался очень спокоен. Быть может, старик с Серного ручья все-таки был прав. Будь у него спутник, ему не грозила бы опасность — спутник развел бы костер. Что ж, значит, надо самому сызнова приниматься за дело, и на этот раз не должно быть ошибок. Даже если ему удастся развести огонь, он, вероятно, лишится нескольких пальцев на ногах. Ноги, должно быть, сильно обморожены, а новый костер разгорится не скоро.
Таковы были его мысли, но он не предавался им в бездействии. Он усердно работал, пока они мелькали у него в голове. Он сделал новое основание для костра, теперь уже на открытом месте, где ни одна предательская ель не могла загасить его. Потом набрал прошлогодней травы и сушняку из подлеска. Пальцы его не двигались, поэтому он не выдергивал отдельные веточки, а собирал их горстями. Попадалось много гнилушек и комков зеленого мха, которые для костра не годились, но другого выхода у него не было. Он работал методически, даже набрал охапку толстых сучьев, чтобы подкладывать в огонь, когда костер разгорится. А собака сидела на снегу и неотступно следила за человеком тоскливым взглядом, ибо она ждала, что он даст ей огонь, а огня все не было.
Приготовив топливо, человек полез в карман за вторым завитком березовой коры. Он знал, что кора в кармане, и, хотя не мог осязать ее пальцами, все же слышал, как она шуршит под рукой. Сколько он ни бился, он не мог схватить ее. И все время его мучила мысль, что ноги у него коченеют сильней и сильней. От этой мысли становилось нестерпимо страшно, но он отгонял ее и преодолевал страх. Он зубами натянул рукавицы и, сначала сидя, а потом стоя, принялся изо всех сил размахивать руками, колотить ими по бедрам, а собака сидела на снегу, обвив пушистым волчьим хвостом передние лапы, насторожив острые волчьи уши, и пристально глядела на человека. И человек, размахивая руками и колотя ладонями по бедрам, чувствовал, как в нем поднимается жгучая зависть к животному, которому было тепло и надежно в его природном одеянии.
Немного погодя он ощутил первые отдаленные признаки чувствительности в кончиках пальцев. Слабое покалывание становилось все сильнее, пока не превратилось в невыносимую боль, но он обрадовался ей. Он скинул рукавицу с правой руки и вытащил кору из кармана. Голые пальцы тотчас же снова онемели. Потом он достал связку серных спичек. Но леденящее дыхание мороза уже сковало его пальцы. Пока он тщетно старался отделить одну спичку, вся связка упала в снег. Он хотел поднять ее, но не мог. Омертвевшие пальцы не могли ни нащупать спички, ни схватить их. Он старался не спешить. Он заставил себя не думать об отмороженных ногах, скулах и носе и сосредоточил все внимание на спичках. Он следил за движением своей руки, пользуясь зрением вместо осязания, и, увидев, что пальцы обхватили связку, сжал их, вернее, захотел сжать, но сообщение было прервано, и пальцы не повиновались его воле. Он натянул рукавицу и яростно начал бить рукой по бедру. Потом обеими руками сгреб спички вместе со снегом себе на колени. Но этого было мало.
После долгой возни ему удалось зажать спички между ладонями и поднести их ко рту. Лед затрещал, разламываясь, когда он нечеловеческим усилием разжал челюсти. Он втянул нижнюю губу, приподнял верхнюю и зубами стал отделять спичку. Наконец это удалось, и спичка упала ему на колени. Но и этого было мало. Он не мог подобрать ее. Потом выход нашелся. Он схватил спичку зубами и стал тереть о штанину. Раз двадцать провел он спичкой по бедру, раньше чем она зажглась. Когда пламя вспыхнуло, он, все еще держа спичку в зубах, поднес ее к березовой коре. Но едкий дым горящей серы попал ему в ноздри и в легкие, и он судорожно закашлялся. Спичка упала в снег и погасла.
Старик был прав, подумал он, подавляя отчаяние: если температура ниже пятидесяти градусов, нужно идти вдвоем. Он снова заколотил руками, но они не оживали. Тогда он зубами стащил рукавицы с обеих рук. Подхватил ладонями всю связку спичек. Мышцы предплечья не замерзли, и, напрягая их, он крепко сжал спички в ладонях. Потом провел всей связкой по штанине. Вспыхнуло яркое пламя — семьдесят серных спичек запылали как одна! И ни малейшего ветра, можно было не опасаться, что ветер задует огонь. Он отвернул голову, чтобы не вдохнуть удушливый дым, и поднес пылающую связку к березовой коре. Вдруг он почувствовал, что пальцы правой руки оживают. Запахло горелым мясом. Где-то глубоко под кожей он ощущал жжение. Потом жжение превратилось в острую боль. Но он терпел, стиснув зубы, неловко прижимая горящие спички к коре; его собственные руки заслоняли пламя, и кора не вспыхивала.
Наконец, когда боль стала нестерпима, он разжал руки. Пылающая связка с шипением упала в снег, но кора уже горела. Он начал подкладывать в огонь сухие травинки и тончайшие прутики. Выбирать топливо он не мог, потому что ему приходилось поднимать его ладонями. Замечая на хворосте налипший мох или труху, он отгрызал их зубами. Он бережно и неловко выхаживал огонь. Огонь — это жизнь, и его нельзя упускать. Отлив крови от поверхности тела вызвал озноб, и движения человека становились все более неловкими. И вот большой ком зеленого мха придавил едва разгорающийся огонек. Он хотел сбросить его, но руки дрожали от озноба, и он, ковырнув слишком глубоко, разрушил слабый зародыш костра: тлеющие травинки и прутики рассыпались во все стороны. Он хотел снова сложить их, но, как ни старался, не мог преодолеть дрожи, и крохотный костер разваливался. Хворостинки одна за другой, пыхнув дымком, погасали. Податель огня не выполнил своей задачи. Когда человек с равнодушием отчаяния посмотрел вокруг, взгляд его случайно упал на собаку, сидевшую в снегу напротив него, по другую сторону остатков костра; сгорбившись, она беспокойно ерзала, поднимая то одну, то другую переднюю лапу, и выжидательно, с тоской смотрела на него.
Вид собаки навел его на безумную мысль. Он вспомнил рассказ о человеке, который был застигнут пургой и спасся тем, что убил вола и забрался внутрь туши. Он убьет собаку и погрузит руки в ее теплое тело, чтобы они согрелись и ожили. Тогда он разложит новый костер. Он заговорил с собакой, подзывая ее; но его голос звучал боязливо, и это испугало животное, потому что человек никогда не говорил с ней таким голосом. Что-то было неладно, врожденная подозрительность помогла ей почуять опасность, — она не знала, какая это опасность, но где-то в глубине ее сознания зашевелился смутный страх перед человеком. Она опустила уши и еще беспокойнее заерзала, переступая передними лапами, но не трогалась с места. Тогда человек стал на четвереньки и пополз к собаке. Это еще больше испугало ее, и она опасливо подалась в сторону.
Человек сел на снегу, стараясь вернуть себе спокойствие. Потом зубами стянул рукавицы и встал. Прежде всего он посмотрел вниз, чтобы убедиться, что он действительно стоит, потому что его онемевшие ноги не чувствовали земли. Стоило ему стать на ноги, как подозрения собаки рассеялись; а когда он повелительно заговорил с ней голосом, напомнившим ей о биче, она выполнила привычный долг и подошла к нему. Как только она очутилась в двух шагах от него, самообладание покинуло человека. Он бросился на собаку — и искренне удивился, когда оказалось, что руки его не могут хватать, пальцы не сгибаются и не держат. Он забыл, что они отморожены и все больше и больше мертвеют. Но в ту же секунду, прежде чем собака успела убежать, он стиснул ее в объятиях. Потом сел на снег, прижимая ее к себе, а животное вырывалось, рыча и взвизгивая.
Но это было все, что он мог сделать: сидеть в снегу и сжимать собаку в объятиях. Он понимал, что ему не убить ее. Это было невозможно. Своими бессильными руками он не мог ни ударить ее ножом, ни задушить. Он выпустил ее, и собака кинулась прочь, поджав хвост и все еще рыча. В двадцати шагах она остановилась и с любопытством, подняв уши, оглянулась на него. Он искал глазами свои руки и, только скользнув взглядом от локтя к запястью, нашел их. Странно, что приходится полагаться на зрение, чтобы найти свои руки. Он начал неистово размахивать ими, колотя себя ладонями по бедрам. Через пять минут кровь быстрее побежала по жилам, и озноб прекратился. Но кисти рук по-прежнему не действовали; у него было такое ощущение, словно они гирями висят на запястьях, — откуда взялось это ощущение, он не мог бы сказать.
Гнетущая мысль о близости смерти смутно и вяло шевельнулась в его мозгу. Но тотчас же этот неопределенный страх превратился в мучительное сознание опасности: речь шла уже не о том, отморозит ли он пальцы на руках и ногах, и даже не о том, лишится ли он рук и ног, — теперь это был вопрос жизни и смерти, и надежды на спасение почти не было. Его охватил панический ужас. Он повернулся и побежал по занесенной снегом тропе. Собака последовала за ним. Он бежал без мысли, без цели, во власти такого страха, какого ему еще никогда не приходилось испытывать. Мало-помалу, спотыкаясь и увязая в снегу, он снова начал различать окружающее — берега реки, заторы сплавного леса, голые осины, небо над головой. От бега ему стало легче. Он уже не дрожал от холода. Может быть, если и дальше бежать, ноги отойдут; может быть, он даже сумеет добежать до лагеря, где его ждут товарищи. Конечно, несколько пальцев на руках и ногах пропали, и лицо обморожено, но товарищи позаботятся о нем и спасут, что еще можно спасти. И в то же время рассудок говорил ему, что никогда он не доберется до товарищей, что до лагеря слишком далеко, что ноги его слишком закоченели и что скоро он будет мертв и недвижим. Но он не позволял этой мысли всплыть на поверхность и отказывался верить ей. Иногда она вырывалась наружу и требовала внимания, но он отталкивал ее и изо всех сил старался думать о другом.
Его удивляло, что он вообще может бежать, потому что ноги совсем омертвели и он не чувствовал, как они несут его тяжесть и как касаются земли. Тело словно скользило по поверхности, не задевая ее. Он как-то видел на картинке крылатого Меркурия, и ему пришло в голову, что, должно быть, у Меркурия было такое же ощущение, когда он скользил над землей.
В его плане добежать до лагеря имелся существенный изъян; у него не было сил выполнить его. Он то и дело оступался, потом ноги у него стали заплетаться, и наконец он свалился в снег. Встать он уже не мог. Надо посидеть и отдохнуть, решил он, а потом просто пойти шагом. Посидев и отдышавшись, он почувствовал, что хорошо согрелся. Его не трясло, и по всему телу даже разливалась приятная теплота. Но, дотронувшись до щек и носа, он убедился, что они все еще бесчувственны.
Герои рассказа
У героя рассказа нет имени. Он называется просто «человек». Но это не значит, что человека читатель видит с точки зрения собаки. Рассказчик в рассказе скорее подобен высшей силе, наблюдающей за попытками человека достичь своей цели. От этого проницательного рассказчика не скрыты ни мысли, ни чувства, ни мотивы поступков героя. Он всё видит, но ни во что не вмешивается. От рассказчика читатель узнаёт, что настоящая температура – не 50, а 75 градусов ниже нуля.
Путешествие героя в одиночестве можно считать недалёким, глупым или дерзким поступком. Но причина такого поведения в том, что герой был новичком в этой стране и «на свою беду, не обладал воображением». Поэтому он и умер, что не смог себе представить, что мороз ниже 50 градусов делает с человеком, какая мучительная смерть его ждёт.
Такая особенность воображения героя не равнозначна его глупости. Наоборот, «он зорко видел и быстро схватывал явления жизни, но только явления, а не их внутренний смысл». Герой – человек рациональный, привыкший доверять только своему разуму и своим рассуждениям. Потому он и не пользуется своей интуицией, чутьём, которое дано вместо разума собаке. Его не пугают страшные погодные предзнаменования, то, что плевок замерзает не на снегу, а в воздухе. Следующим предупреждением становятся немеющие нос и скулы, которые человек машинально растирает всю дорогу.
Человека пугает не столько то, что его рука без рукавицы через минуту закоченела, сколько то, что он перестаёт чувствовать пальцы рук и ног, ведь это признак обморожения.
Смерть подкрадывается к герою постепенно, автор использует для приём градации, чтобы рассказать о постепенном обморожении. Вот человек уже не может владеть своими руками, они болтаются отдельно от него. А вот чувствует себя Меркурием, летящим над землёй, потому что ноги потеряли чувствительность.
Герой имел опыт переходов при морозе 50 и 55 градусов. Он рассчитал время перехода, скорость движения, он хорошо знал маршрут (движение по ручью Гендерсона, завтрак в развалинах).
Казалось, герой предвидел всё. Он взял с собой завтрак (пропитанные жиром лепёшки, переложенные толстыми ломтями поджаренного сала), спрятал его под рубашку, чтобы не замёрз. Герой защитился от мороза рукавицами, наушниками, мокасинами и толстыми носками, был одет в меховую куртку.
Чем большей опасности подвергается герой, тем чаще вспоминает старика с Серного ручья, который не советовал в морозы выходить в одиночестве. Герой убеждается в правоте старика: «Никогда не нужно быть слишком уверенным в себе».
Внешность героя описывается как бы между делом, позже, чем его одежда. У него густые усы и борода, широкие скулы. Внешность героя интересует рассказчика только с точки зрения пользы для борьбы с морозом. Она даётся в противопоставлении с собачьей приспособляемостью к суровым северным условиям. Если у собаки от дыхания морда покрыта инеем, то у человека появляется мешающий ему «намордник изо льда», «ледяная борода, плотная и жёлтая, как янтарь» — дань, которую платили «все, жующие табак».
Собака – полноценный герой рассказа. Рассказчик впервые упоминает о ней как бы между делом. Сам человек собаки будто не замечает.
Собака прекрасно приспособлена к морозу. Это собака местной породы, «рослая, с серой шерстью», очень похожая на волка и внешним видом, и повадками. Инстинкт предостерегал её от дальних переходов. Описание внешности животного говорит о том, что оно угнетено: она идёт за человеком понуро, потом покорно плетётся за человеком, опустив хвост. Автор раскрывает чувства, ощущения, желания собаки: её охватывает смутное чувство страха, она ждёт, что человек разведёт костёр, она жаждет огня или зарыться в снег и переждать лютый мороз.
Отношения человека и собаки нельзя назвать партнёрскими. Собака не друг человеку, да и человек ей не друг: «Она была его слугой, его рабом и никогда не видела от него ласки». Крики человека напоминают ей удары бича. Человек пинками подгоняет животное на опасное место, чтобы проверить прочность льда. Но он же помогает собаке избавиться от льда между когтями передних лап, погрузившихся в воду. Для человека собака – всего лишь средство. Он не задумываясь собирается её убить, чтобы отогреть руки. В его бессильных объятьях символический смысл: природе нужно не противостоять, а приспосабливаться к ней, договариваться с ней.
По мере проигрыша морозу человек всё больше завидует собаке, «которой было тепло и надёжно в её шкуре». И всё-таки собака оказывается лучше человека. Она уходит к другим подателям корма и огня только после того, как чувствует запах смерти.
- Еда
- Cancel
Ошибка господа бога
Если помните, в одном из рассказов Джека Лондона о Смоке и Малыше был случай, когда они наткнулись на лагерь вегетарианцев, поголовно заболевших цингой. Причем в книге отдельно упоминалось, что у заболевших было полно всяких консервированных и сушеных овощей, соков и т.д., но не было свежих. Спасла всех в итоге обычная сырая картошка. И вот что-то я засомневалась — неужели в обработанных (высушенных, сваренных, зажаренных и т.д.) овощах и впрямь не хватит витаминов, чтобы уберечься от цинги? Или это все-таки художественное преувеличение?
UPD: Спасибо за ответы, склонилась к тому, что у них и впрямь а) были слишком теплообработанные овощи б) от долгого хранения витамина С в них стало еще меньше. Это кажется логичней всего.
Ошибка господа бога краткое содержание. Джек лондон — смок беллью
Как только отбирали подходящую упряжку, ее хозяин шел запрягать и готовиться к отъезду, и человек пять-шесть спешили ему помочь.
Одну упряжку отвергли потому, что она только сегодня вернулась из поездки и собаки устали. Владелец другой предложил своих собак, но с виноватым видом показал перевязанную лодыжку, которая мешала ему поехать самому. Эту упряжку взял Смок, хоть его и уговаривали хором, что он вымотался и вовсе ему незачем ехать.
Длинный Билл Хаскел заявил, что у Толстяка Олсена упряжка, правда, лихая, но сам Олсен — настоящий слон. Толстяк весил ровным счетом двести сорок фунтов, и все его могучее тело задрожало от негодования. Слезы ярости навернулись ему на глаза, и он до тех пор ругался по-норвежски, пока его не определили в отряд тяжелых упряжек; игрок в кости воспользовался случаем и перехватил легкую упряжку Олсена.
Пять упряжек были отобраны, нагружены и готовы к отправке, но комитет нашел пока только четверых подходящих погонщиков.
А Калтуса Джорджа забыли! — крикнул кто-то. — Он отличный гонщик, и он сегодня отдыхал.
Все взгляды обратились на рослого, сильного индейца, но лицо его было неподвижно, и он ничего не ответил.
Возьми упряжку, — сказал ему Смок.
Индеец опять не ответил. Казалось, электрический ток пронизал толпу, все насторожились, почуяв неладное. Люди все тесней обступали Смока и Калтуса Джорджа, стоящих теперь друг против друга. И Смок понял: с общего молчаливого согласия он сейчас выразитель воли своих товарищей в том, что происходит и что должно произойти. К тому же он был зол. В самом деле, как может кто-либо оставаться в стороне, когда все так и рвутся наперебой помочь голодным! В дальнейшем развитии событий Смок никак не мог проникнуть в ход мыслей Калтуса Джорджа, — он не представлял себе, что у этого индейца могут быть какие-то иные побуждения, кроме самых эгоистичных и корыстных.
Ты, конечно, возьмешь упряжку, — повторил Смок.
Все разом глухо заворчали, все лица исказились презрительной гримасой. Сжав кулаки, готовые вцепится в того, кто нанес им такое оскорбление, золотоискатели придвинулись вплотную.
Погодите, ребята! — крикнул Смок. — Может быть он просто не понял. Сейчас я ему растолкую. Послушай, Джордж. Разве ты не видишь, тут никто не требует платы. Каждый отдает все, что может, только бы те двести индейцев не умерли с голоду.
Он замолчал, выжидая, чтобы его слова дошли до сознания Калтуса Джорджа.
Погодите, вы все! Слушай, Джордж. Мы хотим, чтобы ты все как следует понял. Эти голодные индейцы — твои сородичи. Другое племя, но тоже индейцы. И ты видишь: белые выкладывают свое золото, дают нарты и собак, каждый так и рвется в погонщики. Только самые лучшие достойны пойти с первыми упряжками. Вот Олсен чуть не в драку лез, когда его не брали. Ты должен гордиться: все считают тебя первоклассным погонщиком. Тут вопрос не в том, сколько тебе заплатят, а в том, скоро ли ты доедешь.
Сколько? — повторил Калтус Джордж.
Толпа, минуту назад доброжелательная и отзывчивая, мгновенно рассвирепела.
Убить его! — неслось со всех сторон. — Проломить ему башку! Дегтя и перьев сюда!
Калтус Джордж стоял невозмутимый среди этой бури негодования; Смок, отталкивая самых неистовых, заорал во все горло:
Стойте! Кто тут распоряжается? — Кругом примолкли. — Давайте веревку, — прибавил он тише.
Калтус Джордж пожал плечами, лицо его искривила угрюмая, недоверчивая усмешка. Знает он их, этих белых. Сколько лет он работал вместе с ними, сколько миль отшагал, ел их лепешки, бекон и бобы, — он успел их изучить. Это племя держится своих законов — вот что отлично знал Калтус Джордж. Оно всегда наказывает того, кто нарушает их закон. Но он, Калтус Джордж, не нарушал никаких законов. Он знает законы белых. Он всегда соблюдал их. Он никого не убил, не обокрал, не обманул. Закон белых вовсе не запрещает запросить цену и торговаться. Белые сами запрашивают и торгуются. Вот и он так делает, Они же его и научили. А кроме того, если он недостоин пить вместе с ними, значит, недостоин и заниматься вместе с ними делами милосердия и вообще принимать участие в их нелепых затеях.
Ни Смок и никто другой из присутствующих не догадывались о том, что происходит в мозгу Калтуса Джорджа, чем вызвано его странное поведение и что за ним кроется. Сами того не подозревая, они были также сбиты с толку и не способны понять его, как он не мог понять их. В их глазах он был себялюбивая, грубая скотина; в его глазах себялюбивыми скотами они были.
Принесли веревку. Длинный Билл Хаскел, Толстяк Олсен и игрок в кости, разъяренные, торопливо и неловко надели индейцу на шею петлю и перекинули веревку через балку потолка. За ее конец ухватились человек десять, готовые вздернуть Калтуса.
А Калтус Джордж не сопротивлялся. Он-то знал, что все это чистейший обман, блеф. Белые — мастера обманывать. Недаром покер — их любимая игра. И разве они не обманывают, когда покупают, продают, заключают сделки? Еще как! Он сам наблюдал, как один белый вел свои дела с таким видом, словно у него на руках большая карта, а была у него одна дрянь.
Стойте! — скомандовал Смок. — Свяжите ему руки, чтобы не барахтался.
«Опять пугают», — решил Калтус Джордж и покорно дал связать себе руки за спиной.
В последний раз спрашиваю, Джордж, — сказал Смок, — поведешь ты упряжку?
Сколько? — повторил Калтус Джордж.
Сам себе удивляясь, ибо он никогда не думал, что способен на такое, и в то же время взбешенный безграничным эгоизмом индейца, Смок подал знак. И Калтус Джордж удивился не меньше, когда петля вдруг затянулась и его рывком подняло в воздух. Невозмутимости индейца как не бывало. На лице его промелькнули, сменяя друг друга, изумление, ужас, боль.
Смок с тревогой наблюдал. Его самого никогда еще не вешали, и он чувствовал себя новичком в этом деле. Тело Калтуса судорожно забилось, связанные за спиной руки силились разорвать путы, из горла вырвался хрип. Неожиданно Смок поднял руку.
Хватит! — распорядился он.
Ворча, недовольные, что наказание так быстро пришло к концу, люди, тянувшие веревку, опустили Калтуса Джорджа на пол. Глаза Калтуса выкатились, ноги не держали его, он шатался из стороны в сторону и все силился высвободить руки. Смок догадался просунуть пальцы под веревку на шее индейца и быстрым движением ослабил петлю. Калтус Джордж наконец вздохнул.
Пойдешь ты с этой упряжкой? — спросил Смок.
Калтус Джордж не ответил, он был слишком занят: он дышал.
Ну да, мы, белые, свиньи, — заговорил Смок, злясь на себя за то, что ему пришлось играть такую роль. — Мы готовы душу продать за золото и все такое. Но бывают случаи, когда мы обо всем забываем и действуем, не спрашивая себя, сколько на этом можно заработать. И уж тогда, Калтус Джордж, никто нам не становится поперек. А теперь мы хотим знать только одно: пойдешь ты с этой упряжкой?
Калтус Джордж колебался. Он был не трус. Может, это все еще обман, нелепая забава белых, и, уступив, он останется в дураках. А пока он не знал, на что решиться. Смок в глубине души терзался тревогой: этот упрямый индеец, пожалуй, добьется того, что его и в самом деле повесят.
Сколько? — спросил Калтус Джордж.
Смок поднял руку, давая сигнал.
Я пойду, — поспешно сказал Калтус Джордж, прежде чем веревка затянулась.
— …и когда спасательная экспедиция меня отыскала, — рассказывал потом Малыш в салуне «Прииск Энни», — этот самый Калтус Джордж примчался первым, обогнал Смока на три часа. А все-таки, не забудьте, Смок пришел вторым. И, скажу я вам, они приехали вовремя. Когда я услыхал, как Калтус Джордж орет на перевале на своих собак, эти чертовы сиваши уже слопали мои мокасины, и рукавицы, и все ремни, и футляр от моего ножа, а кое-кто уже стал и на меня посматривать этакими голодными глазищами… понимаете, я ведь потолще их.
А Смок? Он был еле жив. Он еще покрутился немного, помогал готовить еду для этих двухсот несчастных сивашей, да так, сидя на корточках, и заснул и во сне все еще видел, что подкладывает снег в ведро. Я ему приготовил свою постель и сам его уложил, вот чтоб мне провалиться! Он до того вымотался, что и укрыться не мог. А зубочистки я все-таки выиграл. Вот и выходит, что Смок недаром скормил собакам те шесть рыбин, верно?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОШИБКА ГОСПОДА БОГА
1
Стой! — закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.
Что это на тебя напало? — недовольно спросил Малыш. — Тут воды уже нет, можно ехать спокойно.
Да, — ответил Смок. — Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих местах никто не зимует.
Собаки тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку Нордбеска.
Первый раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, — сказал Малыш, разглядывая почти незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. — Может, они тут охотились и давным-давно укатили со всеми своими пожитками.
Не снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега, посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.
А Калтус Джордж не сопротивлялся. Он-то знал, что все это чистейший обман, блеф. Белые — мастера обманывать. Недаром покер — их любимая игра. И разве они не обманывают, когда покупают, продают, заключают сделки? Еще как! Он сам наблюдал, как один белый вел свои дела с таким видом, словно у него на руках большая карта, а была у него одна дрянь.
Стойте! — скомандовал Смок. — Свяжите ему руки, чтобы не барахтался.
«Опять пугают», — решил Калтус Джордж и покорно дал связать себе руки за спиной.
В последний раз спрашиваю, Джордж, — сказал Смок, — поведешь ты упряжку?
Сколько? — повторил Калтус Джордж.
Сам себе удивляясь, ибо он никогда не думал, что способен на такое, и в то же время взбешенный безграничным эгоизмом индейца, Смок подал знак. И Калтус Джордж удивился не меньше, когда петля вдруг затянулась и его рывком подняло в воздух. Невозмутимости индейца как не бывало. На лице его промелькнули, сменяя друг друга, изумление, ужас, боль.
Смок с тревогой наблюдал. Его самого никогда еще не вешали, и он чувствовал себя новичком в этом деле. Тело Калтуса судорожно забилось, связанные за спиной руки силились разорвать путы, из горла вырвался хрип. Неожиданно Смок поднял руку.
Хватит! — распорядился он.
Ворча, недовольные, что наказание так быстро пришло к концу, люди, тянувшие веревку, опустили Калтуса Джорджа на пол. Глаза Калтуса выкатились, ноги не держали его, он шатался из стороны в сторону и все силился высвободить руки. Смок догадался просунуть пальцы под веревку на шее индейца и быстрым движением ослабил петлю. Калтус Джордж наконец вздохнул.
Пойдешь ты с этой упряжкой? — спросил Смок.
Калтус Джордж не ответил, он был слишком занят: он дышал.
Ну да, мы, белые, свиньи, — заговорил Смок, злясь на себя за то, что ему пришлось играть такую роль. — Мы готовы душу продать за золото и все такое. Но бывают случаи, когда мы обо всем забываем и действуем, не спрашивая себя, сколько на этом можно заработать. И уж тогда, Калтус Джордж, никто нам не становится поперек. А теперь мы хотим знать только одно: пойдешь ты с этой упряжкой?
Калтус Джордж колебался. Он был не трус. Может, это все еще обман, нелепая забава белых, и, уступив, он останется в дураках. А пока он не знал, на что решиться. Смок в глубине души терзался тревогой: этот упрямый индеец, пожалуй, добьется того, что его и в самом деле повесят.
Сколько? — спросил Калтус Джордж.
Смок поднял руку, давая сигнал.
Я пойду, — поспешно сказал Калтус Джордж, прежде чем веревка затянулась.
— …и когда спасательная экспедиция меня отыскала, — рассказывал потом Малыш в салуне «Прииск Энни», — этот самый Калтус Джордж примчался первым, обогнал Смока на три часа. А все-таки, не забудьте, Смок пришел вторым. И, скажу я вам, они приехали вовремя. Когда я услыхал, как Калтус Джордж орет на перевале на своих собак, эти чертовы сиваши уже слопали мои мокасины, и рукавицы, и все ремни, и футляр от моего ножа, а кое-кто уже стал и на меня посматривать этакими голодными глазищами… понимаете, я ведь потолще их.
А Смок? Он был еле жив. Он еще покрутился немного, помогал готовить еду для этих двухсот несчастных сивашей, да так, сидя на корточках, и заснул и во сне все еще видел, что подкладывает снег в ведро. Я ему приготовил свою постель и сам его уложил, вот чтоб мне провалиться! Он до того вымотался, что и укрыться не мог. А зубочистки я все-таки выиграл. Вот и выходит, что Смок недаром скормил собакам те шесть рыбин, верно?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ОШИБКА ГОСПОДА БОГА
Стой! — закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.
Что это на тебя напало? — недовольно спросил Малыш. — Тут воды уже нет, можно ехать спокойно.
Да, — ответил Смок. — Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих местах никто не зимует.
Собаки тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку Нордбеска.
Первый раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, — сказал Малыш, разглядывая почти незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. — Может, они тут охотились и давным-давно укатили со всеми своими пожитками.
Не снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега, посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.
Нет, — решил он наконец, — следы ведут в обоих направлениях, но в последний раз ехали туда, вверх по ручью. Не знаю, что это за люди, но сейчас они наверняка там. Больше тут никто не проезжал, пожалуй, с месяц. Почему они там застряли, хотел бы я знать?
А я хотел бы знать, где мы сегодня остановимся на ночевку, — сказал Малыш, уныло глядя на юго-запад: небо там уже темнело, сгущались вечерние сумерки.
Пойдем по этой тропе, по ручью, — предложил Смок. — Сухостоя и хвороста тут сколько угодно. Можно сделать привал в любую минуту.
Привал-то, конечно, всегда можно сделать, но, если мы не хотим помереть с голоду, надо поторапливаться и никуда не сворачивать.
Мы, наверно, что-нибудь найдем на этом ручье, — продолжал уговаривать Смок.
Да ты только погляди, у нас еды совсем не осталось! И собаки на что похожи! — воскликнул Малыш. — Погляди только… Ну, да черт с ним, ладно! Все равно будет по-твоему.
Да это нас и на один день не задержит, — уверял Смок. — Может, всего-то надо какую-нибудь лишнюю милю пройти.
И из-за одной мили люди помирали, — возразил Малыш и с угрюмой покорностью покачал головой. — Что ж, пошли искать себе лиха. Подымайтесь, эй вы, хромоногие! Вставай! Эй, быстрей! Вставай!
Вожак повиновался, и упряжка устало двинулась, увязая в рыхлом снегу.
Стой! — заорал Малыш. — Придется прокладывать тропу.
Смок вытащил из нарт лыжи, прикрепил их к мокасинам и зашагал впереди, утаптывая и приминая снег.
Это была нелегкая работа. И собаки и люди уже много дней недоедали, и силы их были на исходе. Они шли по руслу ручья, круто сбегавшего к реке, и с трудом одолевали тяжелый, непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все тесней, и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Отсвет долгих северных сумерек не проникал за высокие каменные стены, и в ущелье было почти темно.
Настоящая западня, — сказал Малыш. — Точно лезешь в преисподнюю. Тут так и жди беды.
Смок не ответил; полчаса они молча пробивались вперед, и молчание снова нарушил Малыш.
У меня предчувствие, — проворчал он. — Да, да, у меня предчувствие. Сказал бы я тебе, да ты слушать не станешь…
Ну, ну, валяй, — отозвался Смок.
Так вот, чует мое сердце, что мы здесь надолго застрянем. Наживем себе лиха, проторчим целую вечность, да еще с хвостиком.
А что твое сердце чует насчет еды? — довольно нелюбезно осведомился Смок. — У нас нет в запасе еды на целую вечность, да еще с хвостиком.
Насчет еды ничего не чует. Наверно, уж как-нибудь извернемся. Но одно я тебе прямо скажу, Смок. Я готов съесть всех наших собак, но только не Быстрого. На Быстрого у меня рука не поднимется. Я этого пса слишком уважаю.
Рано ты нос вешаешь! — насмешливо сказал Смок. — Мое сердце чует больше. Оно чует, что собак есть не придется. Уж не знаю, на лосином мясе, на оленине или на жареных рябчиках, а только мы тут даже раздобреем.
Малыш фыркнул, не находя слов, чтобы выразить свое негодование, и они снова на время умолкли.
Вот оно начинается, твое лихо, — сказал Смок, останавливаясь и пристально глядя на что-то лежащее у тропы.
Малыш оставил шест, подошел к товарищу и тоже стал разглядывать лежавшее на снегу тело.
Доктор Сорока был их семейным врачом…
Потом она вспоминала этот разговор и думала: «А что, если он знал?»
А что, если он знал? Чувствовал?
«Нет! – кричал разум. – Это нелепая случайность! Он ничего не знал и ничего не чувствовал!»
Ей было легче думать, что смерть мужа была случайностью, которую невозможно было ни предугадать, ни предотвратить.
– Не уберегла!
Осуждение чудилось ей в глазах людей.
– Женьку не вернуть, – сказала Ирка, – а тебе жить! Посмотри, на кого ты похожа? Если бы он увидел тебя такой, испугался бы!
Гость у порога моего…
Желтый лист плывет.
У какого берега, цикада,
Вдруг проснешься ты?
Мацуо Басё (1644-1694)
…Звонок все звенел и звенел – нежные негромкие заливистые трели. Лапик звонко тявкал в прихожей, призывая хозяйку. Юлия тяжело поднялась, упираясь ладонями в стол, и, неверно ступая, пошла открывать. Наступила на подол длинного платья, взмахнула руками, удерживая равновесие. Сбросила туфли на высоких каблуках, сразу став ниже ростом. Не спрашивая, кто, повернула защелку замка и распахнула дверь. Стояла, всматриваясь в человека на пороге. Это был Алекс.
– Добрый вечер! У вас калитка открыта, я был у… друга, тут рядом и… вот! – Он протянул ей букет сиреневых астр, упакованных в кружева из фольги. – С днем рождения!
– Алекс? – Юлия попятилась, сделав неопределенный жест рукой, который он принял за приглашение и перешагнул порог. – Зачем вы… О господи! Откуда вы знаете, что у меня день рождения?
– Я помню, Евгений Антонович как-то сказал, что вы ужинаете в «Английском клубе». Соберутся друзья… Такая традиция у нас, сказал он, отмечать день рождения жены в «Английском клубе». Я запомнил день – десятое сентября. Я помню… – повторил он, и Юлия вспыхнула.
Она стояла в замешательстве, с поникшими плечами, глядя в пол… Ей хотелось завыть от горя. Да, была традиция, был Женька… Она просыпалась утром десятого сентября, а на постели лежали розы – темно-красные, всегда тридцать шесть. Они усыпали всю постель, три дюжины темно-красных роз на длинных крепких стеблях с острыми шипами. Их запах, сладкий и томный, немного удушливый, разливался по комнате. Она сгребала цветы в охапку, зарывалась в них лицом… Непременно колола палец о какой-нибудь особенно острый шип, вскрикивала…
Она помнит радость, какую испытывала, когда холодные и влажные цветы прикасались к ее лицу…
– Женька! – кричала она. – Я тебя поздравляю! У меня сегодня день рождения!
Сегодня с самого утра она выключила телефон, не желая никаких звонков, не желая принимать поздравления, не желая никого видеть…
Она стояла в прихожей, Лапик жался к ее ногам, с любопытством рассматривая гостя. Она протянула руку и взяла астры…
– Вы простудитесь, – пробормотал Алекс.
У Юлии мелькнула мысль вытолкать его прочь и захлопнуть дверь, но тогда она останется совсем одна… в свой день рождения… Миг был упущен. Не ответив, она повернулась и побрела в гостиную. Он осторожно закрыл дверь и пошел следом. Зачем-то подобрал по дороге сброшенные ею туфли.
– У вас были гости? – вырвалось у него при виде накрытого стола. Взгляд его задержался на осколках стекла на полу…
Юлия пожала плечами и не ответила. Она чувствовала, что разрыдается, если попытается что-то сказать или объяснить. Она с шумом втянула в себя воздух и задержала его, думая: «Только не разреветься!» Открыла сервант, достала высокую узкую хрустальную вазу, сняла фольгу с букета, опустила цветы в вазу. Замерла, тупо уставившись на них. Что-то еще нужно сделать… Что?
– Воды, – подсказал Алекс.
Она кивнула. Взяла со стола бутылку «Перье» и опрокинула над вазой. Вода, булькая, толчками устремилась из пузатой бутылки вниз. Юлия внимательно смотрела, как ее становится в бутылке все меньше и меньше.
– Спасибо большое, – наконец смогла выговорить она. – Прекрасные цветы, осенние. Как раз то, что нужно. Мне давно уже не дарили цветов. Садитесь, Алекс, на любое место и будьте как дома.
Она с удивлением прислушивалась к своим неприятно-покровительственным интонациям. В горле было сухо, и она поминутно сглатывала.
Мужчина чувствовал себя неловко. Он стоял у стола, все еще держа в руках ее туфли и не зная, что с ними делать. Наконец с негромким стуком поставил их на стол. Теперь они оба смотрели на изящные узконосые туфли на белой скатерти среди посуды и молчали.
– Я пойду, – вдруг сказал он.
Юлия решилась взглянуть ему в глаза, опасаясь увидеть там жалость. Только не быть жалкой, думала, только не это. Он помнит ее другой… Она задрала подбородок, попыталась улыбнуться.
ОШИБКА ГОСПОДА БОГА
1
Стой! — закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.
Что это на тебя напало? — недовольно спросил Малыш. — Тут воды уже нет, можно ехать спокойно.
Да, — ответил Смок. — Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих местах никто не зимует.
Собаки тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку Нордбеска.
Первый раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, — сказал Малыш, разглядывая почти незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. — Может, они тут охотились и давным давно укатили со всеми своими пожитками.
Не снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега, посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.
Нет, — решил он наконец, — следы ведут в обоих направлениях, но в последний раз ехали туда, вверх по ручью. Не знаю, что это за люди, но сейчас они наверняка там. Больше тут никто не проезжал, пожалуй, с месяц. Почему они там застряли, хотел бы я знать?
А я хотел бы знать, где мы сегодня остановимся на ночевку, — сказал Малыш, уныло глядя на юго запад: небо там уже темнело, сгущались вечерние сумерки.
Пойдем по этой тропе, по ручью, — предложил Смок. — Сухостоя и хвороста тут сколько угодно. Можно сделать привал в любую минуту.
Привал то, конечно, всегда можно сделать, но, если мы не хотим помереть с голоду, надо поторапливаться и никуда не сворачивать.
Мы, наверно, что нибудь найдем на этом ручье, — продолжал уговаривать Смок.
Да ты только погляди, у нас еды совсем не осталось! И собаки на что похожи! — воскликнул Малыш. — Погляди только… Ну, да черт с ним, ладно! Все равно будет по твоему.
Да это нас и на один день не задержит, — уверял Смок. — Может, всего то надо какую нибудь лишнюю милю пройти.
И из за одной мили люди помирали, — возразил Малыш и с угрюмой покорностью покачал головой. — Что ж, пошли искать себе лиха. Подымайтесь, эй вы, хромоногие! Вставай! Эй, быстрей! Вставай!
Вожак повиновался, и упряжка устало двинулась, увязая в рыхлом снегу.
Стой! — заорал Малыш. — Придется прокладывать тропу.
Смок вытащил из нарт лыжи, прикрепил их к мокасинам и зашагал впереди, утаптывая и приминая снег.
Это была нелегкая работа. И собаки и люди уже много дней недоедали, и силы их были на исходе. Они шли по руслу ручья, круто сбегавшего к реке, и с трудом одолевали тяжелый, непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все тесней, и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Отсвет долгих северных сумерек не проникал за высокие каменные стены, и в ущелье было почти темно.
Настоящая западня, — сказал Малыш. — Точно лезешь в преисподнюю. Тут так и жди беды.
Смок не ответил; полчаса они молча пробивались вперед, и молчание снова нарушил Малыш.
У меня предчувствие, — проворчал он. — Да, да, у меня предчувствие. Сказал бы я тебе, да ты слушать не станешь…
Ну, ну, валяй, — отозвался Смок.
Так вот, чует мое сердце, что мы здесь надолго застрянем. Наживем себе лиха, проторчим целую вечность, да еще с хвостиком.
А что твое сердце чует насчет еды? — довольно нелюбезно осведомился Смок. — У нас нет в запасе еды на целую вечность, да еще с хвостиком.
Насчет еды ничего не чует. Наверно, уж как нибудь извернемся. Но одно я тебе прямо скажу, Смок. Я готов съесть всех наших собак, но только не Быстрого. На Быстрого у меня рука не поднимется. Я этого пса слишком уважаю.
Рано ты нос вешаешь! — насмешливо сказал Смок. — Мое сердце чует больше. Оно чует, что собак есть не придется. Уж не знаю, на лосином мясе, на оленине или на жареных рябчиках, а только мы тут даже раздобреем.
Малыш фыркнул, не находя слов, чтобы выразить свое негодование, и они снова на время умолкли.
Вот оно начинается, твое лихо, — сказал Смок, останавливаясь и пристально глядя на что то лежащее у тропы.
Малыш оставил шест, подошел к товарищу и тоже стал разглядывать лежавшее на снегу тело.
Это не голодный, — сказал Смок.
Погляди на его губы, — сказал Малыш.
Совсем закоченел, — сказал Смок и потянул мертвеца за руку; рука не согнулась, но с нею приподнялось все тело.
Если его бросить оземь, он расколется на куски, — заметил Малыш.
Человек лежал на боку, скованный морозом. Он не был засыпан снегом — значит, лежал здесь недолго.
Только третьего дня снег сыпал вовсю, — сказал Малыш.
Смок кивнул, нагнулся над мертвым телом и повернул его лицом вверх. Висок был прострелен; Смок огляделся и кивком указал на валяющийся в снегу револьвер.
Через сотню ярдов им попался еще один труп — он лежал ничком на тропе.
Две вещи совершенно очевидны, — сказал Смок. — Оба они толстые. Значит, не голодали. И они не нашли золота, иначе не покончили бы самоубийством.
Да еще самоубийство ли это, — возразил Малыш.
Несомненно. Тут только одни следы — их собственные, и у обоих виден ожог от пороха. — Смок оттащил второй труп в сторону и носком мокасина подкинул револьвер, вдавленный в снег тяжестью упавшего тела. — Вот и у этого револьвер под боком. Говорил я, что мы тут что нибудь найдем.
Видно, все находки еще впереди. С чего бы этим сытым парням пускать себе пулю в лоб?
Когда уж мы это узнаем, так будем знать и все беды, какие ты чуял,
Было уже совсем темно, когда лыжа Смока вдруг зацепилась за неподвижное мертвое тело и он свалился поперек нарт, на которых лежал еще один покойник. А когда он отряхнулся от снега, насыпавшегося за шиворот, и чиркнул спичкой, они с Малышом увидели третьего покойника, завернутого в одеяла, — он лежал возле наполовину вырытой могилы. И прежде чем спичка погасла, они заметили еще пять или шесть могил.
Бр р, — содрогнулся Малыш. — Лагерь самоубийц. А какие сытые. Наверно, там все перемерли.
Нет… вот посмотри. — Смок показал на мерцающий в отдалении слабый огонек. — А вон еще огонь… и еще. Пошли. Прибавь ка шагу.
Больше трупов им не попадалось, и через несколько минут плотно укатанная тропа привела их в лагерь.
Да это прямо город, — прошептал Малыш. — Хижин двадцать, не меньше. И ни одной собаки. Вот занятно!
Теперь я знаю! — взволнованно и тоже шепотом ответил Смок. — Это люди Лоры Сибли. Разве ты не помнишь? Они приплыли осенью по Юкону на «Порт Таунсенде». Прошли мимо Доусона без остановки. Должно быть высадились прямо у этого ручья.
Ну да. Припоминаю. Они мормоны.
Нет, вегетарианцы. — Смок усмехнулся в темноте. — Не едят мяса и не ездят на собаках.
Мормоны, вегетарианцы — один черт. У всех у них мозги набекрень. И всегда их на золото тянет. Эта самая Лора Сибли обещала привести их на такое место, где они разом станут миллионерами.
Правильно. Она у них пророчица — ее посещают видения и всякое такое. А я думал, что они двинулись вверх по Норденсджолду.
Тсс! Слушай!
В темноте Малыш предостерегающе дотронулся рукой до груди Смока, и оба прислушались: низкий протяжный стон донесся от одной из хижин. И, прежде чем он замер, его подхватили в другой хижине, в третьей… казалось, это рвется наружу беспредельное человеческое горе. От этих стенаний мороз продирал по коже.
Бр р, — содрогнулся Малыш. — Прямо жуть берет. Пойдем поглядим, что с ними стряслось.
Смок подошел к освещенной хижине и постучал. «Войдите!» — со стоном отозвался голос за дверью, и они с Малышом вошли. Это был самый обыкновенный сруб, бревенчатые стены проконопачены мхом, земляной пол усыпан опилками и стружками. При свете керосиновой лампы можно было разглядеть четыре койки; на трех койках лежали люди, они перестали стонать и уставились на вошедших.
Что у вас тут? — спросил Смок одного из лежащих; даже под одеялами видно было, какие широкие плечи и большое, сильное тело у этого человека, но глаза у него были страдальческие и щеки ввалились. — Оспа, что ли?
Вместо ответа человек показал на свой рот, с усилием растянул вспухшие, почернелые губы, и Смок невольно отшатнулся.
Цинга, — негромко сказал он Малышу, и больной кивком подтвердил диагноз.
Еды хватает? — спросил Малыш.
Ага, — отозвался человек с другой койки. — Можете взять. Еды полно. В соседнем доме никого нет. Кладовая рядом. Идите и берите.
2
Во всех хижинах, которые они обошли за этот вечер, оказалось то же самое. Цингой был поражен весь лагерь. Среди его жителей было десять или двенадцать женщин, но Смок с Малышом увидели далеко не всех. Вначале здесь было девяносто три человека. Но десять умерли, и еще двое недавно исчезли. Смок рассказал, как они с Малышом нашли двух самоубийц совсем неподалеку отсюда, и выразил удивление, что никто из лагеря не пошел на поиски. Больше всего его и Малыша поражала беспомощность этих людей. В хижинах была грязь, мусор, дощатые столы заставлены немытой посудой. Никто и не думал помочь друг другу. В каждой хижине были свои несчастья, нимало не трогавшие соседей, и никто уже не давал себе труда хоронить умерших.
Прямо понять не могу, — признался Малышу Смок. — Встречал я лодырей и бездельников, но не столько сразу! Слыхал, что они говорят? Никто и пальцем не шевельнул за все это время. Пари держу, они тут и не умываются. Не удивительно, что у них цинга.
Но откуда у вегетарианцев цинга? — возразил Малыш. — Всегда говорят, что цинга косит тех, кто питается мясом, солониной. А эти вообще мяса не едят — ни соленого, ни сырого, ни жареного, никакого.
Смок покачал головой.
Знаю. Цингу и лечат овощами. Никакие лекарства не помогают. Овощи, особенно картошка, — вот единственное средство. Но не забывай, Малыш, тут перед нами не теория, а факты: эти травоядные все поголовно больны цингой.
Значит, она заразная.
Нет, это доктора точно знают. Цинга передается не бациллами. Заразиться ею нельзя. Она сама возникает в организме. От истощения, что ли, от плохого состава крови. Не в том дело, что они что то подхватили, а в том, что им чего то не хватает. Цингой заболевают оттого, что недостает каких то веществ в крови, и эти вещества находятся не в склянках и порошках, а в овощах и зелени.
Но ведь эти, здешние, только зелень и едят, — возразил Малыш. — У них тут всякой травы сколько угодно. Нет, ты все путаешь, Смок. Это ты разводишь теорию, а факты ее разбивают вдребезги. Цинга — штука заразная, потому они все ее и подхватили и гниют заживо. И мы с тобой заразимся, если будем тут болтаться. Бр р! Так вот и кажется, что эти самые букашки заползают в меня.
Смок только фыркнул и постучал в дверь следующей хижины.
Наверно, и тут то же самое, — сказал он. — Входи. Надо разобраться как следует.
Что вам нужно? — резко спросил женский голос.
Видеть вас, — ответил Смок.
Кто вы такие?
Два доктора из Доусона, — выпалил Малыш и тут же за свое легкомыслие получил от Смока тумак под ребра.
Никакие доктора нам не нужны, — наотрез заявила женщина, голос ее прервался от боли и злости. — Уходите. До свидания. Мы в докторов не верим.
Смок отодвинул щеколду, толкнул дверь, вошел и вывернул фитиль в слабо горевшей керосиновой лампе. Четыре женщины, лежавшие на койках, перестали стонать и охать и уставились на непрошеных гостей. Две женщины были молодые, с исхудалыми лицами, третья — пожилая и очень полная, четвертая, которую Смок сразу признал по голосу, была до того худа, что он не верил своим глазам, — таких живых скелетов он еще не видывал. Он сразу понял, что это и есть Лора Сибли, известная пророчица и ясновидящая, затеявшая в Лос Анджелесе экспедицию; она то и привела их всех сюда, на Нордбеску, в этот лагерь смерти. Разговор получился весьма недружелюбный. Лора Сибли не признавала докторов. И в придачу ко всем своим испытаниям она почти утратила веру в самое себя.
Почему вы не послали за помощью? — спросил Смок, когда она умолкла, утомленная, задохнувшись после первой же своей тирады. — Есть большой лагерь на реке Стюарт, и до Доусона всего восемнадцать дней пути.
А почему Эймос Уэнтворт не пошел? — крикнула она с истерической злостью.
Я не знаком с этим джентльменом, — ответил Смок. — Чем он занимается?
Ничем. Но он один из всех нас не заболел цингой. А почему не заболел? Я могу вам сказать. Нет, не скажу… — И она плотно сжала тонкие губы; она была худа до прозрачности. Смоку даже казалось, будто сквозь кожу видны ее зубы до самых корней. — Да если бы он и пошел, что толку? Я же знаю. Я не дура. Наши кладовые полны всяких фруктовых соков и консервированных овощей. Ни один лагерь во всей Аляске не вооружен так, как мы, для борьбы с цингой. У нас есть всякие овощи, фрукты, орехи, какие только изготовляются в сушеном виде и в консервах, и всего этого сколько угодно.
Вот ты и попался, Смок! — с торжеством воскликнул Малыш. — Тут тоже факт, а не теория. Говоришь, лечение овощами? Вот они, овощи, а как же насчет лечения?
Не понимаю, в чем дело, — признался Смок. — И ведь во всей Аляске другого такого лагеря не найти. Видал я цингу — попадались два три случая то тут, то там, — но никогда не видел, чтобы лагерь был охвачен цингой, да еще такой свирепой. Ничего нельзя понять, Малыш. Мы должны для них сделать все, что можно, но сперва надо позаботиться о ночлеге и о собаках. Мы навестим вас утром, э э… миссис Сибли.
Мисс Сибли, — оскорбленно поправила она. — И вот что, молодой человек: если вы сунетесь сюда с вашими дурацкими лекарствами, я всажу в вас хороший заряд дроби.
Ну и ведьма же эта пророчица! — смеялся Смок, когда они ощупью пробирались в темноте к пустующей хижине рядом с той, откуда они начали свой обход.
Видно было, что здесь до недавнего времени жили два человека, и друзья невольно спрашивали себя, не те ли самоубийцы, которых они нашли на дороге. Они осмотрели кладовую и обнаружили великое множество припасов — в банках, в порошке, консервированных, сушеных, сгущенных.
Как же, спрашивается, они ухитрились заполучить цингу? — воскликнул Малыш, широким жестом указывая на пакетики с яичным порошком и итальянскими грибами. — Ты погляди! Только погляди! — Он потрясал банками с томатом, с кукурузой и фаршированными маслинами. — И сама приводчица тоже подхватила цингу. Как это понять?
Пророчица, — поправил Смок.
Приводчица, — упрямо повторял Малыш. — Кто их привел в эту дыру, не она, что ли?
3
На другое утро, когда было уже светло, Смок столкнулся на улице с человеком, тащившим тяжело груженные сучьями и хворостом сани. Низенький, опрятный и подвижной, этот человек шагал бодро, быстро, хотя сани были тяжелые. Смок тотчас проникся неприязнью к нему.
Что с вами? — спросил он.
Ничего, — ответил низенький.
Знаю, — сказал Смок. — Потому и спрашиваю. Вы Эймос Уэнтворт. Любопытно, как это получилось, что вы один их всех не заболели цингой?
Потому что я не лежал на боку, — быстро ответил тот. — Они бы тоже не заболели, если бы не сидели взаперти и хоть что то делали. А они чем занимались? Ворчали, и жаловались, и ругали холод, долгую ночь, тяжелую жизнь, работу, болезни и все на свете. Они валялись в постели, пока не распухли так, что уже не могут подняться, вот и все. Посмотрите на меня. Я работал. Войдите ко мне в хижину.
Смок последовал за ним.
Поглядите вокруг. Дом как игрушечка, а? То то! Чистота, порядок. Я бы и опилки со стружками вымел, да они нужны для тепла. Но они у меня чистые. А поглядели бы вы, что у других на полу делается. Прямо как в хлеву. Я еще ни разу не ел с немытой тарелки. Нет, сэр. А для этого надо работать, и я работал — не заболел цингой. Намотайте себе это на ус.
Вы попали в самую точку, — признался Смок. — Но тут у вас, я вижу, только одна койка. Почему это вы в грустном одиночестве?
Потому что мне так больше нравится. Проще убирать за одним, чем за двумя, только и всего. Тут все лодыри и лежебоки. Неужели я стал бы терпеть такого в доме? Не диво, что у них началась цинга.
Все это звучало очень убедительно, но Смок не мог преодолеть неприязни к своему собеседнику.
А почему Лора Сибли так на вас сердита? — спросил он вдруг.
Эймос Уэнтворт быстро взглянул на Смока.
Лора Сибли чудачка, — ответил он. — Все мы чудаки, если хотите знать. Но избави меня Боже от чудака, который тарелки за собой не вымоет, а они все такие.
Несколько минут спустя Смок разговаривал с Лорой Сибли. Опираясь на палки, она проковыляла мимо его хижины и остановилась передохнуть.
Почему это вы так сердиты на Уэнтворта? — вдруг спросил он ни с того ни с сего.
Этот внезапный вопрос застал ее врасплох. Зеленые глаза ее вспыхнули, худое, изнуренное лицо исказилось от бешенства, распухшие, почерневшие губы кривились, готовые произнести самые резкие, необдуманные слова. Но только какие то бессвязные, нечленораздельные звуки сорвались с этих губ, и тотчас страшным усилием воли Лора Сибли овладела собой.
Потому что он здоров, — задыхаясь, выговорила она. — Потому что у него нет цинги. Потому что он думает только о себе. Он пальцем не шевельнет, чтоб кому нибудь помочь. Бросил нас гнить заживо, и мы гнием заживо, а он хоть бы раз принес нам ведро воды, вязанку хвороста! Такой негодяй! Но он еще дождется! Да, да! Он еще дождется!
Все еще с трудом переводя дух, она заковыляла дальше. Пять минут спустя Смок вышел кормить собак и увидел, как она вошла в хижину Эймоса Уэнтворта.
Что то тут неладно, Малыш, что то неладно, — сказал он, мрачно качая головой, когда его товарищ, перемыв посуду, вышел из дому выплеснуть помои.
Ясное дело, — весело ответил Малыш. — И нам с тобой тоже ее не миновать. Вот увидишь.
Я не про цингу.
А, ты про приводчицу? Эта на все способна, она и мертвого ограбит. До чего же у нее вид голодный, я таких сроду не видал!
4
Мы с тобой здоровы, потому что все время работаем, Малыш. И Уэнтворт поэтому здоров. А остальные почти не двигались, и сам видишь, что из этого вышло. Теперь мы пропишем этой хворой команде физический труд. Твое дело следить, чтоб каждый получил свою порцию. Я тебя назначаю старшей сиделкой.
Что о о? — крикнул Малыш. — Меня? Нет уж, увольте!
Не уволю. И сам буду твоим помощником, потому что это дело нешуточное. Надо их расшевелить. Прежде всего пускай похоронят мертвецов. Самых крепких определим в похоронную команду; других, кто все таки еще держится, — в команду сборщиков топлива, ведь они тут валялись под одеялами, чтобы экономить дрова; ну, а тех, кто послабее, — на работу полегче. Да, и хвойный отвар. Не забыть бы. Аляскинские старожилы просто молятся на него. А эти про него и не слыхивали.
Ну, нам несдобровать, — ухмыльнулся Малыш. — Первым делом в нас всадят хорошую порцию свинца.
А вот с этого мы и начнем, — сказал Смок. — Пошли.
За час они обшарили все двадцать с лишним хижин и отобрали у их обитателей все патроны, все ружья, дробовики и револьверы до единого.
Ну ка, болящие, — приговаривал Малыш, — выкладывайте ваши пушки и пистолеты. Они нам пригодятся.
А вы кто? — осведомились в первой же хижине.
Доктора из Доусона, — ответил Малыш. — Как скажем, так и делайте. Ну ну, давайте сюда. И патроны тоже.
А зачем они вам?
На нас идут войной мясные консервы. Они уже захватили пол ущелья, будем отбивать атаку. И имейте в виду, скоро сюда вторгнется хвойный отвар. Ну ка, поживее.
И это было только начало. Все утро Смок и Малыш поднимали людей с постели — кого просьбами, уговорами, а кого и угрозами и просто силой заставляли встать и одеться. Тех, у кого цинга была в более легкой форме, Смок отобрал в похоронную команду. Других послал запасти дров, чтобы можно было отогреть кострами мерзлую глину и песок и выкопать могилы. Третьим было поручено нарубить и наколоть дров поровну для каждой хижины. Те, кто оказался не в силах выйти из дому, должны были чистить, мыть, прибирать у себя в хижине и стирать белье. Еще одна партия натащила еловых ветвей, и всюду на очагах стали кипятить хвойный отвар.
Но хоть Смок с Малышом и старались делать вид, будто все идет как надо, положение было очень тяжелое. У них мороз пошел по коже, когда они убедились, что по меньшей мере тридцать человек находятся в ужасном, безнадежном состоянии и их нельзя поднять с постели, а одна из женщин в хижине Лоры Сибли умерла. Однако надо было действовать решительно.
Неохота мне колотить больного, — объяснял Малыш, угрожающе поднимая кулак, — но если это для его же пользы, я ему башку прошибу. А вас всех очень даже полезно поколотить, лодыри вы несчастные. Ну, ну, давай! Подымайся ка и надевай свои лохмотья, да поживей, а то я тебе сейчас расквашу физиономию!
За работой люди стонали, охали, всхлипывали, слезы струились по их щекам и замерзали, и ясно было, что муки их неподдельные. Положение было отчаянное, и предписанные Смоком меры — поистине героические.
Когда работники вернулись в полдень домой, их уже ждал приличный обед, приготовленный более слабыми соседями по хижине под надзором и руководством Смока и Малыша.
Пока хватит, — сказал Смок в три часа дня. — Кончайте работу. Ложитесь в постель. Сейчас вы устали, вам худо, зато завтра будет лучше. Конечно, выздороветь не так то легко, но у меня вы все выздоровеете.
Слишком поздно, — посмеиваясь над стараниями Смока, сказал Эймос Уэнтворт. — Им надо было взяться за ум еще осенью.
Пойдемте ка, — ответил Смок. — Захватите эти два ведра. Вы то не больны.
И они пошли втроем из хижины в хижину, наделяя всех и каждого доброй пинтой хвойного отвара. Нелегкое это было дело — заставить их выпить лекарство.
Запомните раз и навсегда, нам не до шуток, — объявил Смок первому же упрямцу, который лежал навзничь и стонал, стиснув зубы. — Малыш, помогай! — Смок ухватил пациента за нос и одновременно слегка стукнул в солнечное сплетение, тот задохнулся и открыл рот. — А ну, Малыш! Сейчас он проглотит!
И больной, давясь, отплевываясь, все же проглотил лекарство.
Ничего, привыкнете, — заверил Смок свою жертву и потянулся к носу человека, лежавшего на соседней койке.
Я бы уж предпочел касторку, — по секрету признался другу Малыш, готовясь принять свою порцию. — Клянусь Мафусаилом, — объявил он во всеуслышание, проглотив горькую настойку, — на грош глотнешь — ведро здоровья хлебнешь!
Мы будем вас обходить с этим хвойным отваром четыре раза в день, и каждый раз нам придется напоить восемьдесят человек, — сказал Смок Лоре Сибли. — Мы не можем зря время терять. Выпьете так или зажать вам нос? — Его рука уже тянулась к ее лицу. — Это настойка растительная, так что совесть может вас не мучить.
Ни совесть, ни тошнота! — фыркнул Малыш. — Еще бы! Такой дивный напиток!
Лора Сибли колебалась. Нелегко ей было себя пересилить.
Ну? — повелительно сказал Смок.
В тот вечер Смок и Малыш заползли под свои одеяла такие измотанные, как никогда еще не выматывал их целый день езды по самой тяжелой дороге.
Тошно мне, — признался Смок. — Страшно смотреть, как они мучаются. Но, кроме работы, я никакого средства не вижу, надо его испробовать до конца. Вот если бы у нас был мешок сырого картофеля…
Спаркинс не может мыть посуду, — сказал Малыш. — Его прямо корчит от боли. Пришлось его уложить в постель, он и лечь то сам не мог.
Вот был бы у нас сырой картофель, — повторил Смок. — В этих сушеных и сгущенных продуктах не хватает чего то самого главного. Из них жизнь улетучилась.
А знаешь, или я сильно ошибаюсь, или этот парнишка по фамилии Джонс, из хижины Браунлоу, не дотянет до утра.
Не каркай, Бога ради, — с упреком сказал Смок.
А кому придется его хоронить, не нам, что ли? — рассердился Малыш.
Что с этим парнем творится, я тебе скажу, просто ужас…
Замочи ты, — сказал Смок.
Малыш еще пофыркал сердито и скоро уснул. Смок услышал его тяжелое мерное дыхание.
5
К утру умер не только Джонс, — один из самых сильных мужчин, работавший накануне в числе дровосеков, повесился. И потянулись длинной чередой дни, похожие на страшный сон. Целую неделю, напрягая все силы, Смок заставлял своих пациентов работать и глотать хвойный отвар. И одного за другим, а то и по двое, по трое сразу, вынужден был освобождать их от работы. Он убедился, что физический труд — плохое лекарство для больных цингой. Похоронная команда таяла, а работы у нее не убавлялось, и пять или шесть могил, вырытых про запас в отогретой кострами земле, всегда были наготове и ждали.
Вы не могли хуже выбрать место для лагеря, — сказал Смок Лоре Сибли. — Посмотрите, ведь он лежит на самом дне узкого ущелья, идущего с востока на запад. Даже в полдень солнце сюда не заглядывает. Вы месяцами не видите солнечного света.
Откуда мне было знать?
Смок пожал плечами.
Надо было знать, раз вы повели сотню дураков за золотом.
Она со злобой посмотрела на него и проковыляла дальше. Смок проведал рабочую команду, которая со стонами собирала еловые ветки, а возвращаясь через несколько минут, увидел, что пророчица вошла в хижину Эймоса Уэнтворта, и последовал за нею. Из за двери он услыхал, что она хнычет и просит о чем то.
Только для меня одной, — умоляла она в ту минуту, когда Смок появился на пороге. — Я никому не скажу…
Оба с виноватым видом оглянулись на нежданного посетителя. Смок понял, что тут что то кроется, и мысленно выругал себя — зачем не подслушал!
Выкладывайте! — резко приказал он. — Что у вас тут?
А что вам нужно? — угрюмо переспросил Эймос Уэнтворт.
И Смок не мог объяснить, что ему нужно.
6
Положение становилось все хуже, все безнадежнее. В этом мрачном ущелье, куда не заглядывало солнце, беспощадная смерть уносила все новые и новые жертвы. Каждый день Смок и Малыш со страхом заглядывали друг другу в рот — нет ли белых пятен на деснах и слизистой оболочке, первого несомненного признака цинги.
Ну, хватит, — заявил однажды Малыш. — Я все сызнова обдумал — и хватит с меня. Может, из меня кое как вышел бы погонщик рабов, но погонять калек — на это я не гожусь. Им день ото дня хуже становится. Я теперь и двадцати человек не могу выгнать на работу. Нынче я отправил Джексона в постель. Он уже готов был покончить с собой. У него это прямо на лице написано. Никакого толку от работы нет.
И я тоже так решил, — сказал Смок. — Освободим их от работы, оставим только человек десять. Нам нужны помощники. Пускай чередуются, сменяют друг друга. Хвойный отвар надо продолжать.
Никакого толку от него нет.
Может быть, и нет, не знаю, но уж, во всяком случае, он им не вредит.
Еще один покончил с собой, — сообщил Малыш на другое утро. — Филипс, вот кто. Я уже давно видел, что к этому идет.
Ну что тут будешь делать! — простонал Смок. — Ты что предлагаешь?
Кто, я? Ничего не предлагаю. Пускай все идет своим чередом.
Но тогда они все перемрут.
Кроме Уэнтворта, — проворчал Малыш, который давно уже, как и Смок, не выносил этого субъекта.
Уэнтворт был неизменно здоров, словно заколдованный, и Смок только диву давался. Почему Уэнтворт — единственный в лагере — не заболел цингой? Почему Лора Сибли так ненавидит его и в то же время хнычет и скулит перед ним и что то у него выпрашивает? Что это она у него выпрашивает, в чем он ей отказывает?
Несколько раз Смок нарочно заходил к Уэнтворту в час обеда. Только одно и показалось ему при этом подозрительным — та подозрительность, с какой встречал его Уэнтворт. Затем он попытался расспросить Лору Сибли.
Сырой картофель вылечил бы вас всех, — сказал он пророчице. — Я знаю, я уже не раз видел, как он целительно действует.
Глаза ее вспыхнули — в них была и вера, и злоба, и ненависть, и Смок понял, что напал на след.
Почему вы не привезли с собой на пароходе свежего картофеля? — спросил он.
Мы везли. Но в Форте Юкон мы его очень выгодно продали. У нас сколько угодно сушеного картофеля, мы знали, что он лучше сохраняется. Он даже не мерзнет.
Смок охнул от досады.
И вы весь свежий продали? — спросил он.
Да. Откуда нам было знать?
И совсем ничего не осталось? Может быть, мешок другой случайно завалялся где нибудь в сторонке?
Она замялась на мгновение, покачала головой, потом прибавила:
Мы ничего не находили.
А может быть, все же что нибудь осталось? — настаивал он.
Им ведал Эймос Уэнтворт, — догадался Смок. — Прекрасно. А теперь скажите — это останется между нами, — как по вашему, не припрятал ли где нибудь Эймос Уэнтворт немного сырого картофеля?
Нет. Конечно, нет. Почему бы он стал прятать?
А почему бы и нет?
Она пожала плечами.
И как ни бился Смок, ему не удалось заставить ее признать, что это могло случиться.
7
Уэнтворт — свинья, — таков был приговор Малыша, когда Смок сказал ему о своих подозрениях.
И Лора Сибли тоже, — прибавил Смок. — Она уверена, что у него есть картофель, но молчит об этом и только добивается, чтобы он поделился с нею.
А он не желает? — Малыш проклял грешный род человеческий в одной из самых блистательных своих бранных импровизаций и перевел дух. — Оба они настоящие свиньи. Пускай Господь Бог в наказание сгноит их в цинге — вот все, что я имею сказать по этому поводу. А сейчас я пойду и расшибу Уэнтворту башку.
Но Смок был сторонником дипломатических переговоров. В эту ночь, когда все в лагере спало и стонало во сне или, быть может, стонало, не в силах уснуть, Смок постучал у дверей неосвещенной хижины Уэнтворта.
Выслушайте меня, Уэнтворт, — сказал он. — Вот здесь, в мешке, у меня на тысячу долларов золотого песка. Я один из богатых людей в здешних краях, я могу себе это позволить. Боюсь, что у меня начинается цинга. Дайте мне одну сырую картофелину — и это золото ваше. Вот попробуйте на вес.
Смок содрогнулся от радости: Эймос Уэнтворт в темноте протянул руку и попробовал на вес мешок с золотом. Потом Смок услыхал, как Уэнтворт шарит под одеялом, и почувствовал, что в руку ему вложили уже не тяжелый мешочек, а картофелину; да, это, несомненно, была картофелина величиной с куриное яйцо и теплая оттого, что лежала у Уэнтворта под боком.
Смок не стал дожидаться утра. Они с Малышом боялись, что два самых тяжелых пациента могут умереть каждую минуту, и тотчас отправились в их хижину. В чашке они несли тысячедолларовую картофелину, истертую, размятую вместе с шелухой и приставшими к ней песчинками; и эту жидкую кашицу они по нескольку капель зараз вливали в страшные черные дыры, которые некогда были человеческими ртами. Всю долгую ночь, снова и снова сменяя друг друга, Смок и Малыш давали больным картофельный сок, втирали его в распухшие десны, в которых шатались и постукивали зубы, и заставляли несчастных тщательно глотать каждую каплю драгоценного эликсира.
Назавтра к вечеру в состоянии обоих пациентов произошла чудесная, прямо невероятная перемена. Они уже не были самыми тяжелыми больными в лагере. Через сорок восемь часов, когда была выпита последняя капля картофельного сока, оба они оказались вне опасности, хотя и далеки еще от полного выздоровления.
Вот что, — сказал Смок Уэнтворту. — У меня есть в этих краях золотоносные участки, мой вексель вам оплатят где угодно. Даю вам до пятидесяти тысяч, по пятьсот долларов за каждую картофелину. Это будет сто штук.
А золотого песку у вас больше нет? — осведомился Уэнтворт.
Мы с Малышом наскребли все, что взяли с собой. Но, честное слово, мы с ним стоим несколько миллионов.
Нет у меня никакого картофеля, — решительно заявил Уэнтворт. — Мне и самому он нужен. Только одна картофелина у меня и была, та, которую я вам отдал. Я берег ее всю зиму, боялся, что заболею. Нипочем бы ее не продал, да мне нужны деньги на дорогу. Когда река вскроется, я поеду домой.
Хоть картофельный сок и кончился, на третий день стало ясно, что те двое, которых им лечили, идут на поправку. Тем, кому сока не давали, становилось все хуже и хуже. На четвертое утро были похоронены еще три страшных тела, изуродованных болезнью. Пройдя через это испытание, Малыш сказал Смоку:
Ты пробовал на свой лад. Теперь я попробую по своему.
И он прямиком отправился к Уэнтворту. Что произошло в хижине Уэнтворта, он рассказывать не стал. Когда он вышел оттуда, суставы его пальцев были расшиблены и ободраны, а физиономия Уэнтворта оказалась вся в синяках, и он еще долгое время держал голову как то боком на искривленной и негнущейся шее. Нетрудно было объяснить это странное явление: на шее Уэнтворта красовались иссиня черные отпечатки пальцев — четыре пятна по одну сторону и одно — по другую.
Затем Смок с Малышом нагрянули к Уэнтворту, вышвырнули его за дверь прямо в снег и все в хижине перевернули вверх дном. Приковыляла Лора Сибли и тоже стала лихорадочно искать.
Ничего ты не получишь, старуха, хотя бы мы откопали целую тонну, — заверил ее Малыш.
Но их постигло не меньшее разочарование, чем Лору Сибли. Они даже пол весь изрыли — и все таки ничего не нашли.
Я бы стал его поджаривать на медленном огне, он бы у меня живо заговорил, — с полной серьезностью предложил Малыш.
Смок покачал головой.
Да ведь это убийство, — стоял на своем Малыш. — Бедняги, он же их убивает. Уж прямо взял бы топор, да и рубил бы головы — и то лучше.
Прошел еще день. Смок и Малыш неотступно следили за каждым шагом Уэнтворта. Несколько раз, едва он с ведром в руках выходил к ручью за водой, они словно невзначай направлялись к его хижине, и он поскорей возвращался, так и не набрав воды.
Картошка у него припрятана тут же в хижине, — сказал Малыш. — Это ясно, как день. Но в каком месте? Мы все перерыли. — Он поднялся и натянул рукавицы. — Я все таки ее найду, хотя бы мне пришлось по бревнышку растащить эту паршивую лачугу.
Он посмотрел на Смока. Тот не слушал, лицо у него было напряженное, взгляд отсутствующий.
Что это с тобой? — в сердцах спросил Малыш. — Уж не собираешься ли ты подцепить цингу?
Просто я стараюсь кое что вспомнить.
Что вспомнить?
Сам не знаю. В том то и беда. Но это очень важно, только бы мне вспомнить.
Смотри, брат, как бы тебе не свихнуться, — сказал Малыш. — Подумай, что тогда со мной будет! Дай своим мозгам передышку. Поди помоги мне растащить ту хижину. Я бы ее поджег, да боюсь, картошка спечется.
Нашел! — выкрикнул Смок и вскочил на ноги. — Вот это я и хотел вспомнить. Где у нас бидон с керосином? Живем, Малыш! Картофель наш!
А в чем фокус?
Вот увидишь, — загадочно сказал Смок. — Я всегда тебе говорил, Малыш, плохо, когда человек не знаком с художественной литературой, — она даже на Клондайке полезна. Вот сейчас мы проделаем одну штуку, о которой написано в книге. Я ее читал еще мальчишкой, и это нам очень пригодится. Идем.
Спустя несколько минут в мерцающем зеленоватом свете северного сияния они подкрались к хижине Уэнтворта. Осторожно, бесшумно полили керосином бревенчатые стены и особенно тщательно — дверь и оконные рамы. Потом чиркнула спичка, и они смотрели, как вспыхнуло и разгорелось пламя, освещая все вокруг. Отойдя в тень, они ждали.
Из хижины выскочил Уэнтворт, дикими глазами поглядел на огонь и бросился назад. И минуты не прошло, как он снова появился на пороге; на этот раз он шел медленно, низко пригнувшись под тяжестью огромного мешка. Нетрудно было догадаться, что в этом мешке. Смок и Малыш кинулись на Уэнтворта, точно голодные волки. Они обрушились на него одновременно справа и слева. Он едва не упал, придавленный своим мешком, который Смок для верности наскоро ощупал. Уэнтворт обхватил руками колени Смока и запрокинул к нему мертвенно бледное лицо.
Берите все! Оставьте мне дюжину, только дюжину!.. Полдюжины!.. — пронзительно завопил Уэнтворт. Он оскалил зубы и в слепом бешенстве хотел было укусить Смока за ногу, но передумал и опять стал клянчить. — Только полдюжины! — выл он. — Только полдюжины! Я сам хотел вам завтра все отдать. Да, да, завтра. Я сам собирался. Это жизнь! Это спасение! Только полдюжины!
Где другой мешок? — оборвал его Смок Беллью.
Я все съел, — ответил Уэнтворт, и ясно было, что это чистая правда.
Здесь в мешке все, что осталось. Берите все. Дайте мне только несколько штук.
Все съел! — воскликнул Малыш. — Целый мешок! А эти бедняги мрут, потому что у них нет ни единой картофелины! Вот тебе! Вот! Вот! Вот тебе! Свинья! Скотина!
Он с размаху пнул Уэнтворта ногой. Первый же пинок оторвал Уэнтворта от Смока, колени которого он обнимал. Второй опрокинул его в снег. Но Малыш бил еще и еще.
Побереги пальцы, — только и сказал Смок.
Ясно, — ответил Малыш. — Я его пяткой. Увидишь, я ему все ребра переломаю. Я ему челюсть сверну. На тебе! На! Эх, жалко, что на мне мокасины, а не сапоги. Ах ты свинья!
8
В эту ночь в лагере никто не спал. Час за часом Смок и Малыш снова и снова обходили его обитателей, вливая животворный картофельный сок, по четверти ложки зараз, в страшные, все в язвах рты. И на следующий день, пока один спал, другой продолжал свое дело.
Смертных случаев больше не было. Самые безнадежные больные начали поправляться с поразительной быстротой. На третий день люди, которые пролежали пластом долгие недели и даже месяцы, сползли со своих коек и начали двигаться, опираясь на палки. Уже два месяца, как северный короткий день стал прибывать, и вот солнце впервые поднялось над скалистой грядой и весело заглянуло в ущелье.
Ни одной картофелины не получишь, — сказал Малыш Уэнтворту, который ныл и хныкал перед ним. — Тебя цинга и не тронула. Уплел целый мешок, теперь она тебе еще двадцать лет не страшна. Через тебя я стал лучше понимать Господа Бога. Я всегда удивлялся, как это он терпит сатану. А теперь понимаю. Он помиловал сатану, как я тебя помиловал. А все равно это стыд и срам, что я тебя не прикончил.
Вот мой совет, — сказал Уэнтворту Смок. — Больные очень быстро поправляются; через неделю мы с Малышом уедем, и некому будет вас от них защитить. Вот дорога. До Доусона восемнадцать дней пути.
Сматывайся отсюда, Эймос, — прибавил Малыш. — А то они скоро выздоровеют и так тебя отделают… Как я тебя отделал — это еще сущие пустяки.
Джентльмены, умоляю, выслушайте меня, — ныл Уэнтворт, — я в этих краях чужой. Я не знаю здешних обычаев. Я не знаю дороги. Позвольте мне поехать с вами. Я дам вам тысячу долларов, только позвольте мне поехать с вами.
Пожалуйста, — сказал Смок с коварной улыбкой. — Если Малыш согласен.
Кто?! Я?! — Малыш с достоинством выпрямился. — Я ничтожество. Я смиреннее последней козявки. Я червяк, букашка, лягушкин брат и мухин сын. Я не боюсь гадов и насекомых и не гнушаюсь ими — ни ползучими, ни вонючими. Но чтоб я связался с ним! Да он же хуже гада, он просто ошибка Господа Бога! Убирайся вон, ты! Я человек не гордый, но на тебя мне и смотреть тошно.
И Эймос Уэнтворт убрался; он ушел один, волоча сани, нагруженные запасом провизии, которой должно хватить до самого Доусона. Едва он прошел милю по тропе, как его нагнал Малыш.
Поди сюда, — сказал Малыш. — Давай, давай. Выкладывай. Раскошеливайся.
А тысяча долларов? Непонятно? Тысяча долларов, которую Смок уплатил тебе за ту паршивую картофелину? Пошевеливайся!
И Эймос Уэнтворт протянул ему мешочек с золотом. — Чтоб тебя вонючка искусала, — напутствовал его Малыш. Авось, ты сбесишься и издохнешь.
– Стой! – закричал собакам Смок и всей тяжестью налег на шест, останавливая нарты.
– Что это на тебя напало? – недовольно спросил Малыш. – Тут воды уже нет, можно ехать спокойно.
– Да, – ответил Смок. – Но ты посмотри, вправо отходит тропа. А я думал, в этих местах никто не зимует.
Собаки тотчас улеглись на снег и стали выгрызать намерзшие между пальцами льдинки. Еще пять минут назад это был не лед, а вода. Собаки провалились сквозь присыпанную снегом ледяную корку, под нею скрывалась ключевая вода, которая просочилась с берега и образовала озерко поверх трехфутовой толщи льда, сковавшей реку Нордбеска.
– Первый раз слышу, чтобы на Нордбеске был народ, – сказал Малыш, разглядывая почти незаметную тропу: прикрытая двухфутовым слоем снега, она исчезала в устье небольшого ручья, впадавшего в Нордбеску слева. – Может, они тут охотились и давным‑давно укатили со всеми своими пожитками.
Не снимая рукавиц, Смок обеими руками сгреб с тропы верхний слой рыхлого снега, посмотрел, подумал, отбросил еще немного снега и снова подумал.
– Нет, – решил он наконец, – следы ведут в обоих направлениях, но в последний раз ехали туда, вверх по ручью. Не знаю, что это за люди, но сейчас они наверняка там. Больше тут никто не проезжал, пожалуй, с месяц. Почему они там застряли, хотел бы я знать?
– А я хотел бы знать, где мы сегодня остановимся на ночевку, – сказал Малыш, уныло глядя на юго‑запад: небо там уже темнело, сгущались вечерние сумерки.
– Пойдем по этой тропе, по ручью, – предложил Смок. – Сухостоя и хвороста тут сколько угодно. Можно сделать привал в любую минуту.
– Привал‑то, конечно, всегда можно сделать, но, если мы не хотим помереть с голоду, надо поторапливаться и никуда не сворачивать.
– Мы, наверно, что‑нибудь найдем на этом ручье, – продолжал уговаривать Смок.
– Да ты только погляди, у нас еды совсем не осталось! И собаки на что похожи! – воскликнул Малыш. – Погляди только… Ну, да черт с ним, ладно! Все равно будет по‑твоему.
– Да это нас и на один день не задержит, – уверял Смок. – Может, всего‑то надо какую‑нибудь лишнюю милю пройти.
– И из‑за одной мили люди помирали, – возразил Малыш и с угрюмой покорностью покачал головой. – Что ж, пошли искать себе лиха. Подымайтесь, эй вы, хромоногие! Вставай! Эй, быстрей! Вставай!
Вожак повиновался, и упряжка устало двинулась, увязая в рыхлом снегу.
– Стой! – заорал Малыш. – Придется прокладывать тропу.
Смок вытащил из нарт лыжи, прикрепил их к мокасинам и зашагал впереди, утаптывая и приминая снег.
Это была нелегкая работа. И собаки и люди уже много дней недоедали, и силы их были на исходе. Они шли по руслу ручья, круто сбегавшего к реке, и с трудом одолевали тяжелый, непрерывный подъем. Высокие отвесные скалы с обеих сторон сходились все тесней, и скоро путники уже двигались по дну узкого ущелья. Отсвет долгих северных сумерек не проникал за высокие каменные стены, и в ущелье было почти темно.
– Настоящая западня, – сказал Малыш. – Точно лезешь в преисподнюю. Тут так и жди беды.
Смок не ответил; полчаса они молча пробивались вперед, и молчание снова нарушил Малыш.
– У меня предчувствие, – проворчал он. – Да, да, у меня предчувствие. Сказал бы я тебе, да ты слушать не станешь…
– Ну, ну, валяй, – отозвался Смок.
– Так вот, чует мое сердце, что мы здесь надолго застрянем. Наживем себе лиха, проторчим целую вечность, да еще с хвостиком.
– А что твое сердце чует насчет еды? – довольно нелюбезно осведомился Смок. – У нас нет в запасе еды на целую вечность, да еще с хвостиком.
– Насчет еды ничего не чует. Наверно, уж как‑нибудь извернемся. Но одно я тебе прямо скажу, Смок. Я готов съесть всех наших собак, но только не Быстрого. На Быстрого у меня рука не поднимется. Я этого пса слишком уважаю.
– Рано ты нос вешаешь! – насмешливо сказал Смок. – Мое сердце чует больше. Оно чует, что собак есть не придется. Уж не знаю, на лосином мясе, на оленине или на жареных рябчиках, а только мы тут даже раздобреем.
Малыш фыркнул, не находя слов, чтобы выразить свое негодование, и они снова на время умолкли.
– Вот оно начинается, твое лихо, – сказал Смок, останавливаясь и пристально глядя на что‑то лежащее у тропы.
Малыш оставил шест, подошел к товарищу и тоже стал разглядывать лежавшее на снегу тело.
– Это не голодный, – сказал Смок.
– Погляди на его губы, – сказал Малыш.
– Совсем закоченел, – сказал Смок и потянул мертвеца за руку; рука не согнулась, но с нею приподнялось все тело.
– Если его бросить оземь, он расколется на куски, – заметил Малыш.
Человек лежал на боку, скованный морозом. Он не был засыпан снегом – значит, лежал здесь недолго.
– Только третьего дня снег сыпал вовсю, – сказал Малыш.
Смок кивнул, нагнулся над мертвым телом и повернул его лицом вверх. Висок был прострелен; Смок огляделся и кивком указал на валяющийся в снегу револьвер.
Через сотню ярдов им попался еще один труп – он лежал ничком на тропе.
– Две вещи совершенно очевидны, – сказал Смок. – Оба они толстые. Значит, не голодали. И они не нашли золота, иначе не покончили бы самоубийством.
– Да еще самоубийство ли это, – возразил Малыш.
– Несомненно. Тут только одни следы – их собственные, и у обоих виден ожог от пороха. – Смок оттащил второй труп в сторону и носком мокасина подкинул револьвер, вдавленный в снег тяжестью упавшего тела. – Вот и у этого револьвер под боком. Говорил я, что мы тут что‑нибудь найдем.
– Видно, все находки еще впереди. С чего бы этим сытым парням пускать себе пулю в лоб?
– Когда уж мы это узнаем, так будем знать и все беды, какие ты чуял, – ответил Смок. – Пойдем дальше. Смеркается.
Было уже совсем темно, когда лыжа Смока вдруг зацепилась за неподвижное мертвое тело и он свалился поперек нарт, на которых лежал еще один покойник. А когда он отряхнулся от снега, насыпавшегося за шиворот, и чиркнул спичкой, они с Малышом увидели третьего покойника, завернутого в одеяла, – он лежал возле наполовину вырытой могилы. И прежде чем спичка погасла, они заметили еще пять или шесть могил.
– Бр‑р, – содрогнулся Малыш. – Лагерь самоубийц. А какие сытые. Наверно, там все перемерли.
– Нет… вот посмотри. – Смок показал на мерцающий в отдалении слабый огонек. – А вон еще огонь… и еще. Пошли. Прибавь‑ка шагу.
Больше трупов им не попадалось, и через несколько минут плотно укатанная тропа привела их в лагерь.
– Да это прямо город, – прошептал Малыш. – Хижин двадцать, не меньше. И ни одной собаки. Вот занятно!
– Теперь я знаю! – взволнованно и тоже шепотом ответил Смок. – Это люди Лоры Сибли. Разве ты не помнишь? Они приплыли осенью по Юкону на «Порт‑Таунсенде». Прошли мимо Доусона без остановки. Должно быть высадились прямо у этого ручья.
– Ну да. Припоминаю. Они мормоны.
– Нет, вегетарианцы. – Смок усмехнулся в темноте. – Не едят мяса и не ездят на собаках.
– Мормоны, вегетарианцы – один черт. У всех у них мозги набекрень. И всегда их на золото тянет. Эта самая Лора Сибли обещала привести их на такое место, где они разом станут миллионерами.
– Правильно. Она у них пророчица – ее посещают видения и всякое такое. А я думал, что они двинулись вверх по Норденсджолду.
– Тсс! Слушай!
В темноте Малыш предостерегающе дотронулся рукой до груди Смока, и оба прислушались: низкий протяжный стон донесся от одной из хижин. И, прежде чем он замер, его подхватили в другой хижине, в третьей… казалось, это рвется наружу беспредельное человеческое горе. От этих стенаний мороз продирал по коже.
– Бр‑р, – содрогнулся Малыш. – Прямо жуть берет. Пойдем поглядим, что с ними стряслось.
Смок подошел к освещенной хижине и постучал. «Войдите!» – со стоном отозвался голос за дверью, и они с Малышом вошли. Это был самый обыкновенный сруб, бревенчатые стены проконопачены мхом, земляной пол усыпан опилками и стружками. При свете керосиновой лампы можно было разглядеть четыре койки; на трех койках лежали люди, они перестали стонать и уставились на вошедших.
– Что у вас тут? – спросил Смок одного из лежащих; даже под одеялами видно было, какие широкие плечи и большое, сильное тело у этого человека, но глаза у него были страдальческие и щеки ввалились. – Оспа, что ли?
Вместо ответа человек показал на свой рот, с усилием растянул вспухшие, почернелые губы, и Смок невольно отшатнулся.
– Цинга, – негромко сказал он Малышу, и больной кивком подтвердил диагноз.
– Еды хватает? – спросил Малыш.
– Ага, – отозвался человек с другой койки. – Можете взять. Еды полно. В соседнем доме никого нет. Кладовая рядом. Идите и берите.
Во всех хижинах, которые они обошли за этот вечер, оказалось то же самое. Цингой был поражен весь лагерь. Среди его жителей было десять или двенадцать женщин, но Смок с Малышом увидели далеко не всех. Вначале здесь было девяносто три человека. Но десять умерли, и еще двое недавно исчезли. Смок рассказал, как они с Малышом нашли двух самоубийц совсем неподалеку отсюда, и выразил удивление, что никто из лагеря не пошел на поиски. Больше всего его и Малыша поражала беспомощность этих людей. В хижинах была грязь, мусор, дощатые столы заставлены немытой посудой. Никто и не думал помочь друг другу. В каждой хижине были свои несчастья, нимало не трогавшие соседей, и никто уже не давал себе труда хоронить умерших.
– Прямо понять не могу, – признался Малышу Смок. – Встречал я лодырей и бездельников, но не столько сразу! Слыхал, что они говорят? Никто и пальцем не шевельнул за все это время. Пари держу, они тут и не умываются. Не удивительно, что у них цинга.
– Но откуда у вегетарианцев цинга? – возразил Малыш. – Всегда говорят, что цинга косит тех, кто питается мясом, солониной. А эти вообще мяса не едят – ни соленого, ни сырого, ни жареного, никакого.
Смок покачал головой.
– Знаю. Цингу и лечат овощами. Никакие лекарства не помогают. Овощи, особенно картошка, – вот единственное средство. Но не забывай, Малыш, тут перед нами не теория, а факты: эти травоядные все поголовно больны цингой.
– Значит, она заразная.
– Нет, это доктора точно знают. Цинга передается не бациллами. Заразиться ею нельзя. Она сама возникает в организме. От истощения, что ли, от плохого состава крови. Не в том дело, что они что‑то подхватили, а в том, что им чего‑то не хватает. Цингой заболевают оттого, что недостает каких‑то веществ в крови, и эти вещества находятся не в склянках и порошках, а в овощах и зелени.
– Но ведь эти, здешние, только зелень и едят, – возразил Малыш. – У них тут всякой травы сколько угодно. Нет, ты все путаешь, Смок. Это ты разводишь теорию, а факты ее разбивают вдребезги. Цинга – штука заразная, потому они все ее и подхватили и гниют заживо. И мы с тобой заразимся, если будем тут болтаться. Бр‑р! Так вот и кажется, что эти самые букашки заползают в меня.
Смок только фыркнул и постучал в дверь следующей хижины.
– Наверно, и тут то же самое, – сказал он. – Входи. Надо разобраться как следует.
– Что вам нужно? – резко спросил женский голос.
– Видеть вас, – ответил Смок.
– Кто вы такие?
– Два доктора из Доусона, – выпалил Малыш и тут же за свое легкомыслие получил от Смока тумак под ребра.
– Никакие доктора нам не нужны, – наотрез заявила женщина, голос ее прервался от боли и злости. – Уходите. До свидания. Мы в докторов не верим.
Смок отодвинул щеколду, толкнул дверь, вошел и вывернул фитиль в слабо горевшей керосиновой лампе. Четыре женщины, лежавшие на койках, перестали стонать и охать и уставились на непрошеных гостей. Две женщины были молодые, с исхудалыми лицами, третья – пожилая и очень полная, четвертая, которую Смок сразу признал по голосу, была до того худа, что он не верил своим глазам, – таких живых скелетов он еще не видывал. Он сразу понял, что это и есть Лора Сибли, известная пророчица и ясновидящая, затеявшая в Лос‑Анджелесе экспедицию; она‑то и привела их всех сюда, на Нордбеску, в этот лагерь смерти. Разговор получился весьма недружелюбный. Лора Сибли не признавала докторов. И в придачу ко всем своим испытаниям она почти утратила веру в самое себя.
– Почему вы не послали за помощью? – спросил Смок, когда она умолкла, утомленная, задохнувшись после первой же своей тирады. – Есть большой лагерь на реке Стюарт, и до Доусона всего восемнадцать дней пути.
– А почему Эймос Уэнтворт не пошел? – крикнула она с истерической злостью.
– Я не знаком с этим джентльменом, – ответил Смок. – Чем он занимается?
– Ничем. Но он один из всех нас не заболел цингой. А почему не заболел? Я могу вам сказать. Нет, не скажу… – И она плотно сжала тонкие губы; она была худа до прозрачности. Смоку даже казалось, будто сквозь кожу видны ее зубы до самых корней. – Да если бы он и пошел, что толку? Я же знаю. Я не дура. Наши кладовые полны всяких фруктовых соков и консервированных овощей. Ни один лагерь во всей Аляске не вооружен так, как мы, для борьбы с цингой. У нас есть всякие овощи, фрукты, орехи, какие только изготовляются в сушеном виде и в консервах, и всего этого сколько угодно.
– Вот ты и попался, Смок! – с торжеством воскликнул Малыш. – Тут тоже факт, а не теория. Говоришь, лечение овощами? Вот они, овощи, а как же насчет лечения?
– Не понимаю, в чем дело, – признался Смок. – И ведь во всей Аляске другого такого лагеря не найти. Видал я цингу – попадались два три случая то тут, то там, – но никогда не видел, чтобы лагерь был охвачен цингой, да еще такой свирепой. Ничего нельзя понять, Малыш. Мы должны для них сделать все, что можно, но сперва надо позаботиться о ночлеге и о собаках. Мы навестим вас утром, э‑э… миссис Сибли.
– Мисс Сибли, – оскорбленно поправила она. – И вот что, молодой человек: если вы сунетесь сюда с вашими дурацкими лекарствами, я всажу в вас хороший заряд дроби.
– Ну и ведьма же эта пророчица! – смеялся Смок, когда они ощупью пробирались в темноте к пустующей хижине рядом с той, откуда они начали свой обход.
Видно было, что здесь до недавнего времени жили два человека, и друзья невольно спрашивали себя, не те ли самоубийцы, которых они нашли на дороге. Они осмотрели кладовую и обнаружили великое множество припасов – в банках, в порошке, консервированных, сушеных, сгущенных.
– Как же, спрашивается, они ухитрились заполучить цингу? – воскликнул Малыш, широким жестом указывая на пакетики с яичным порошком и итальянскими грибами. – Ты погляди! Только погляди! – Он потрясал банками с томатом, с кукурузой и фаршированными маслинами. – И сама приводчица тоже подхватила цингу. Как это понять?
– Пророчица, – поправил Смок.
– Приводчица, – упрямо повторял Малыш. – Кто их привел в эту дыру, не она, что ли?
На другое утро, когда было уже светло, Смок столкнулся на улице с человеком, тащившим тяжело груженные сучьями и хворостом сани. Низенький, опрятный и подвижной, этот человек шагал бодро, быстро, хотя сани были тяжелые. Смок тотчас проникся неприязнью к нему.
– Что с вами? – спросил он.
– Ничего, – ответил низенький.
– Знаю, – сказал Смок. – Потому и спрашиваю. Вы Эймос Уэнтворт. Любопытно, как это получилось, что вы один их всех не заболели цингой?
– Потому что я не лежал на боку, – быстро ответил тот. – Они бы тоже не заболели, если бы не сидели взаперти и хоть что‑то делали. А они чем занимались? Ворчали, и жаловались, и ругали холод, долгую ночь, тяжелую жизнь, работу, болезни и все на свете. Они валялись в постели, пока не распухли так, что уже не могут подняться, вот и все. Посмотрите на меня. Я работал. Войдите ко мне в хижину.
Смок последовал за ним.
– Поглядите вокруг. Дом как игрушечка, а? То‑то! Чистота, порядок. Я бы и опилки со стружками вымел, да они нужны для тепла. Но они у меня чистые. А поглядели бы вы, что у других на полу делается. Прямо как в хлеву. Я еще ни разу не ел с немытой тарелки. Нет, сэр. А для этого надо работать, и я работал – не заболел цингой. Намотайте себе это на ус.
– Вы попали в самую точку, – признался Смок. – Но тут у вас, я вижу, только одна койка. Почему это вы в грустном одиночестве?
– Потому что мне так больше нравится. Проще убирать за одним, чем за двумя, только и всего. Тут все лодыри и лежебоки. Неужели я стал бы терпеть такого в доме? Не диво, что у них началась цинга.
Все это звучало очень убедительно, но Смок не мог преодолеть неприязни к своему собеседнику.
– А почему Лора Сибли так на вас сердита? – спросил он вдруг.
Эймос Уэнтворт быстро взглянул на Смока.
– Лора Сибли чудачка, – ответил он. – Все мы чудаки, если хотите знать. Но избави меня Боже от чудака, который тарелки за собой не вымоет, а они все такие.
Несколько минут спустя Смок разговаривал с Лорой Сибли. Опираясь на палки, она проковыляла мимо его хижины и остановилась передохнуть.
– Почему это вы так сердиты на Уэнтворта? – вдруг спросил он ни с того ни с сего.
Этот внезапный вопрос застал ее врасплох. Зеленые глаза ее вспыхнули, худое, изнуренное лицо исказилось от бешенства, распухшие, почерневшие губы кривились, готовые произнести самые резкие, необдуманные слова. Но только какие‑то бессвязные, нечленораздельные звуки сорвались с этих губ, и тотчас страшным усилием воли Лора Сибли овладела собой.
– Потому что он здоров, – задыхаясь, выговорила она. – Потому что у него нет цинги. Потому что он думает только о себе. Он пальцем не шевельнет, чтоб кому‑нибудь помочь. Бросил нас гнить заживо, и мы гнием заживо, а он хоть бы раз принес нам ведро воды, вязанку хвороста! Такой негодяй! Но он еще дождется! Да, да! Он еще дождется!
Все еще с трудом переводя дух, она заковыляла дальше. Пять минут спустя Смок вышел кормить собак и увидел, как она вошла в хижину Эймоса Уэнтворта.
– Что‑то тут неладно, Малыш, что‑то неладно, – сказал он, мрачно качая головой, когда его товарищ, перемыв посуду, вышел из дому выплеснуть помои.
– Ясное дело, – весело ответил Малыш. – И нам с тобой тоже ее не миновать. Вот увидишь.
– Я не про цингу.
– А, ты про приводчицу? Эта на все способна, она и мертвого ограбит. До чего же у нее вид голодный, я таких сроду не видал!
– Мы с тобой здоровы, потому что все время работаем, Малыш. И Уэнтворт поэтому здоров. А остальные почти не двигались, и сам видишь, что из этого вышло. Теперь мы пропишем этой хворой команде физический труд. Твое дело следить, чтоб каждый получил свою порцию. Я тебя назначаю старшей сиделкой.
– Что‑о‑о? – крикнул Малыш. – Меня? Нет уж, увольте!
– Не уволю. И сам буду твоим помощником, потому что это дело нешуточное. Надо их расшевелить. Прежде всего пускай похоронят мертвецов. Самых крепких определим в похоронную команду; других, кто все‑таки еще держится, – в команду сборщиков топлива, ведь они тут валялись под одеялами, чтобы экономить дрова; ну, а тех, кто послабее, – на работу полегче. Да, и хвойный отвар. Не забыть бы. Аляскинские старожилы просто молятся на него. А эти про него и не слыхивали.
– Ну, нам несдобровать, – ухмыльнулся Малыш. – Первым делом в нас всадят хорошую порцию свинца.
– А вот с этого мы и начнем, – сказал Смок. – Пошли.
За час они обшарили все двадцать с лишним хижин и отобрали у их обитателей все патроны, все ружья, дробовики и револьверы до единого.
– Ну‑ка, болящие, – приговаривал Малыш, – выкладывайте ваши пушки и пистолеты. Они нам пригодятся.
– А вы кто? – осведомились в первой же хижине.
– Доктора из Доусона, – ответил Малыш. – Как скажем, так и делайте. Ну‑ну, давайте сюда. И патроны тоже.
– А зачем они вам?
– На нас идут войной мясные консервы. Они уже захватили пол‑ущелья, будем отбивать атаку. И имейте в виду, скоро сюда вторгнется хвойный отвар. Ну‑ка, поживее.
И это было только начало. Все утро Смок и Малыш поднимали людей с постели – кого просьбами, уговорами, а кого и угрозами и просто силой заставляли встать и одеться. Тех, у кого цинга была в более легкой форме, Смок отобрал в похоронную команду. Других послал запасти дров, чтобы можно было отогреть кострами мерзлую глину и песок и выкопать могилы. Третьим было поручено нарубить и наколоть дров поровну для каждой хижины. Те, кто оказался не в силах выйти из дому, должны были чистить, мыть, прибирать у себя в хижине и стирать белье. Еще одна партия натащила еловых ветвей, и всюду на очагах стали кипятить хвойный отвар.
Но хоть Смок с Малышом и старались делать вид, будто все идет как надо, положение было очень тяжелое. У них мороз пошел по коже, когда они убедились, что по меньшей мере тридцать человек находятся в ужасном, безнадежном состоянии и их нельзя поднять с постели, а одна из женщин в хижине Лоры Сибли умерла. Однако надо было действовать решительно.
– Неохота мне колотить больного, – объяснял Малыш, угрожающе поднимая кулак, – но если это для его же пользы, я ему башку прошибу. А вас всех очень даже полезно поколотить, лодыри вы несчастные. Ну, ну, давай! Подымайся‑ка и надевай свои лохмотья, да поживей, а то я тебе сейчас расквашу физиономию!
За работой люди стонали, охали, всхлипывали, слезы струились по их щекам и замерзали, и ясно было, что муки их неподдельные. Положение было отчаянное, и предписанные Смоком меры – поистине героические.
Когда работники вернулись в полдень домой, их уже ждал приличный обед, приготовленный более слабыми соседями по хижине под надзором и руководством Смока и Малыша.
– Пока хватит, – сказал Смок в три часа дня. – Кончайте работу. Ложитесь в постель. Сейчас вы устали, вам худо, зато завтра будет лучше. Конечно, выздороветь не так‑то легко, но у меня вы все выздоровеете.
– Слишком поздно, – посмеиваясь над стараниями Смока, сказал Эймос Уэнтворт. – Им надо было взяться за ум еще осенью.
– Пойдемте‑ка, – ответил Смок. – Захватите эти два ведра. Вы‑то не больны.
И они пошли втроем из хижины в хижину, наделяя всех и каждого доброй пинтой хвойного отвара. Нелегкое это было дело – заставить их выпить лекарство.
– Запомните раз и навсегда, нам не до шуток, – объявил Смок первому же упрямцу, который лежал навзничь и стонал, стиснув зубы. – Малыш, помогай! – Смок ухватил пациента за нос и одновременно слегка стукнул в солнечное сплетение, тот задохнулся и открыл рот. – А ну, Малыш! Сейчас он проглотит!
И больной, давясь, отплевываясь, все же проглотил лекарство.
– Ничего, привыкнете, – заверил Смок свою жертву и потянулся к носу человека, лежавшего на соседней койке.
– Я бы уж предпочел касторку, – по секрету признался другу Малыш, готовясь принять свою порцию. – Клянусь Мафусаилом, – объявил он во всеуслышание, проглотив горькую настойку, – на грош глотнешь – ведро здоровья хлебнешь!
– Мы будем вас обходить с этим хвойным отваром четыре раза в день, и каждый раз нам придется напоить восемьдесят человек, – сказал Смок Лоре Сибли. – Мы не можем зря время терять. Выпьете так или зажать вам нос? – Его рука уже тянулась к ее лицу. – Это настойка растительная, так что совесть может вас не мучить.
– Ни совесть, ни тошнота! – фыркнул Малыш. – Еще бы! Такой дивный напиток!
Лора Сибли колебалась. Нелегко ей было себя пересилить.
– Ну? – повелительно сказал Смок.
В тот вечер Смок и Малыш заползли под свои одеяла такие измотанные, как никогда еще не выматывал их целый день езды по самой тяжелой дороге.
– Тошно мне, – признался Смок. – Страшно смотреть, как они мучаются. Но, кроме работы, я никакого средства не вижу, надо его испробовать до конца. Вот если бы у нас был мешок сырого картофеля…
– Спаркинс не может мыть посуду, – сказал Малыш. – Его прямо корчит от боли. Пришлось его уложить в постель, он и лечь‑то сам не мог.
– Вот был бы у нас сырой картофель, – повторил Смок. – В этих сушеных и сгущенных продуктах не хватает чего‑то самого главного. Из них жизнь улетучилась.
– А знаешь, или я сильно ошибаюсь, или этот парнишка по фамилии Джонс, из хижины Браунлоу, не дотянет до утра.
– Не каркай, Бога ради, – с упреком сказал Смок.
– А кому придется его хоронить, не нам, что ли? – рассердился Малыш.
– Что с этим парнем творится, я тебе скажу, просто ужас…
– Замочи ты, – сказал Смок.
Малыш еще пофыркал сердито и скоро уснул. Смок услышал его тяжелое мерное дыхание.
К утру умер не только Джонс, – один из самых сильных мужчин, работавший накануне в числе дровосеков, повесился. И потянулись длинной чередой дни, похожие на страшный сон. Целую неделю, напрягая все силы, Смок заставлял своих пациентов работать и глотать хвойный отвар. И одного за другим, а то и по двое, по трое сразу, вынужден был освобождать их от работы. Он убедился, что физический труд – плохое лекарство для больных цингой. Похоронная команда таяла, а работы у нее не убавлялось, и пять или шесть могил, вырытых про запас в отогретой кострами земле, всегда были наготове и ждали.
– Вы не могли хуже выбрать место для лагеря, – сказал Смок Лоре Сибли. – Посмотрите, ведь он лежит на самом дне узкого ущелья, идущего с востока на запад. Даже в полдень солнце сюда не заглядывает. Вы месяцами не видите солнечного света.
– Откуда мне было знать?
Смок пожал плечами.
– Надо было знать, раз вы повели сотню дураков за золотом.
Она со злобой посмотрела на него и проковыляла дальше. Смок проведал рабочую команду, которая со стонами собирала еловые ветки, а возвращаясь через несколько минут, увидел, что пророчица вошла в хижину Эймоса Уэнтворта, и последовал за нею. Из‑за двери он услыхал, что она хнычет и просит о чем‑то.
– Только для меня одной, – умоляла она в ту минуту, когда Смок появился на пороге. – Я никому не скажу…
Оба с виноватым видом оглянулись на нежданного посетителя. Смок понял, что тут что‑то кроется, и мысленно выругал себя – зачем не подслушал!
– Выкладывайте! – резко приказал он. – Что у вас тут?
– А что вам нужно? – угрюмо переспросил Эймос Уэнтворт.
И Смок не мог объяснить, что ему нужно.
Положение становилось все хуже, все безнадежнее. В этом мрачном ущелье, куда не заглядывало солнце, беспощадная смерть уносила все новые и новые жертвы. Каждый день Смок и Малыш со страхом заглядывали друг другу в рот – нет ли белых пятен на деснах и слизистой оболочке, первого несомненного признака цинги.
– Ну, хватит, – заявил однажды Малыш. – Я все сызнова обдумал – и хватит с меня. Может, из меня кое‑как вышел бы погонщик рабов, но погонять калек – на это я не гожусь. Им день ото дня хуже становится. Я теперь и двадцати человек не могу выгнать на работу. Нынче я отправил Джексона в постель. Он уже готов был покончить с собой. У него это прямо на лице написано. Никакого толку от работы нет.
– И я тоже так решил, – сказал Смок. – Освободим их от работы, оставим только человек десять. Нам нужны помощники. Пускай чередуются, сменяют друг друга. Хвойный отвар надо продолжать.
– Никакого толку от него нет.
– Может быть, и нет, не знаю, но уж, во всяком случае, он им не вредит.
– Еще один покончил с собой, – сообщил Малыш на другое утро. – Филипс, вот кто. Я уже давно видел, что к этому идет.
– Ну что тут будешь делать! – простонал Смок. – Ты что предлагаешь?
– Кто, я? Ничего не предлагаю. Пускай все идет своим чередом.
– Но тогда они все перемрут.
– Кроме Уэнтворта, – проворчал Малыш, который давно уже, как и Смок, не выносил этого субъекта.
Уэнтворт был неизменно здоров, словно заколдованный, и Смок только диву давался. Почему Уэнтворт – единственный в лагере – не заболел цингой? Почему Лора Сибли так ненавидит его и в то же время хнычет и скулит перед ним и что‑то у него выпрашивает? Что это она у него выпрашивает, в чем он ей отказывает?
Несколько раз Смок нарочно заходил к Уэнтворту в час обеда. Только одно и показалось ему при этом подозрительным – та подозрительность, с какой встречал его Уэнтворт. Затем он попытался расспросить Лору Сибли.
– Сырой картофель вылечил бы вас всех, – сказал он пророчице. – Я знаю, я уже не раз видел, как он целительно действует.
Глаза ее вспыхнули – в них была и вера, и злоба, и ненависть, и Смок понял, что напал на след.
– Почему вы не привезли с собой на пароходе свежего картофеля? – спросил он.
– Мы везли. Но в Форте Юкон мы его очень выгодно продали. У нас сколько угодно сушеного картофеля, мы знали, что он лучше сохраняется. Он даже не мерзнет.
Смок охнул от досады.
– И вы весь свежий продали? – спросил он.
– Да. Откуда нам было знать?
– И совсем ничего не осталось? Может быть, мешок‑другой случайно завалялся где‑нибудь в сторонке?
Она замялась на мгновение, покачала головой, потом прибавила:
– Мы ничего не находили.
– А может быть, все же что‑нибудь осталось? – настаивал он.
– Им ведал Эймос Уэнтворт, – догадался Смок. – Прекрасно. А теперь скажите – это останется между нами, – как по‑вашему, не припрятал ли где‑нибудь Эймос Уэнтворт немного сырого картофеля?
– Нет. Конечно, нет. Почему бы он стал прятать?
– А почему бы и нет?
Она пожала плечами.
И как ни бился Смок, ему не удалось заставить ее признать, что это могло случиться.
– Уэнтворт – свинья, – таков был приговор Малыша, когда Смок сказал ему о своих подозрениях.
– И Лора Сибли тоже, – прибавил Смок. – Она уверена, что у него есть картофель, но молчит об этом и только добивается, чтобы он поделился с нею.
– А он не желает? – Малыш проклял грешный род человеческий в одной из самых блистательных своих бранных импровизаций и перевел дух. – Оба они настоящие свиньи. Пускай Господь Бог в наказание сгноит их в цинге – вот все, что я имею сказать по этому поводу. А сейчас я пойду и расшибу Уэнтворту башку.
Но Смок был сторонником дипломатических переговоров. В эту ночь, когда все в лагере спало и стонало во сне или, быть может, стонало, не в силах уснуть, Смок постучал у дверей неосвещенной хижины Уэнтворта.
– Выслушайте меня, Уэнтворт, – сказал он. – Вот здесь, в мешке, у меня на тысячу долларов золотого песка. Я один из богатых людей в здешних краях, я могу себе это позволить. Боюсь, что у меня начинается цинга. Дайте мне одну сырую картофелину – и это золото ваше. Вот попробуйте на вес.
Смок содрогнулся от радости: Эймос Уэнтворт в темноте протянул руку и попробовал на вес мешок с золотом. Потом Смок услыхал, как Уэнтворт шарит под одеялом, и почувствовал, что в руку ему вложили уже не тяжелый мешочек, а картофелину; да, это, несомненно, была картофелина величиной с куриное яйцо и теплая оттого, что лежала у Уэнтворта под боком.
Смок не стал дожидаться утра. Они с Малышом боялись, что два самых тяжелых пациента могут умереть каждую минуту, и тотчас отправились в их хижину. В чашке они несли тысячедолларовую картофелину, истертую, размятую вместе с шелухой и приставшими к ней песчинками; и эту жидкую кашицу они по нескольку капель зараз вливали в страшные черные дыры, которые некогда были человеческими ртами. Всю долгую ночь, снова и снова сменяя друг друга, Смок и Малыш давали больным картофельный сок, втирали его в распухшие десны, в которых шатались и постукивали зубы, и заставляли несчастных тщательно глотать каждую каплю драгоценного эликсира.
Назавтра к вечеру в состоянии обоих пациентов произошла чудесная, прямо невероятная перемена. Они уже не были самыми тяжелыми больными в лагере. Через сорок восемь часов, когда была выпита последняя капля картофельного сока, оба они оказались вне опасности, хотя и далеки еще от полного выздоровления.
– Вот что, – сказал Смок Уэнтворту. – У меня есть в этих краях золотоносные участки, мой вексель вам оплатят где угодно. Даю вам до пятидесяти тысяч, по пятьсот долларов за каждую картофелину. Это будет сто штук.
– А золотого песку у вас больше нет? – осведомился Уэнтворт.
– Мы с Малышом наскребли все, что взяли с собой. Но, честное слово, мы с ним стоим несколько миллионов.
– Нет у меня никакого картофеля, – решительно заявил Уэнтворт. – Мне и самому он нужен. Только одна картофелина у меня и была, та, которую я вам отдал. Я берег ее всю зиму, боялся, что заболею. Нипочем бы ее не продал, да мне нужны деньги на дорогу. Когда река вскроется, я поеду домой.
Хоть картофельный сок и кончился, на третий день стало ясно, что те двое, которых им лечили, идут на поправку. Тем, кому сока не давали, становилось все хуже и хуже. На четвертое утро были похоронены еще три страшных тела, изуродованных болезнью. Пройдя через это испытание, Малыш сказал Смоку:
– Ты пробовал на свой лад. Теперь я попробую по‑своему.
И он прямиком отправился к Уэнтворту. Что произошло в хижине Уэнтворта, он рассказывать не стал. Когда он вышел оттуда, суставы его пальцев были расшиблены и ободраны, а физиономия Уэнтворта оказалась вся в синяках, и он еще долгое время держал голову как‑то боком на искривленной и негнущейся шее. Нетрудно было объяснить это странное явление: на шее Уэнтворта красовались иссиня‑черные отпечатки пальцев – четыре пятна по одну сторону и одно – по другую.
Затем Смок с Малышом нагрянули к Уэнтворту, вышвырнули его за дверь прямо в снег и все в хижине перевернули вверх дном. Приковыляла Лора Сибли и тоже стала лихорадочно искать.
– Ничего ты не получишь, старуха, хотя бы мы откопали целую тонну, – заверил ее Малыш.
Но их постигло не меньшее разочарование, чем Лору Сибли. Они даже пол весь изрыли – и все‑таки ничего не нашли.
– Я бы стал его поджаривать на медленном огне, он бы у меня живо заговорил, – с полной серьезностью предложил Малыш.
Смок покачал головой.
– Да ведь это убийство, – стоял на своем Малыш. – Бедняги, он же их убивает. Уж прямо взял бы топор, да и рубил бы головы – и то лучше.
Прошел еще день. Смок и Малыш неотступно следили за каждым шагом Уэнтворта. Несколько раз, едва он с ведром в руках выходил к ручью за водой, они словно невзначай направлялись к его хижине, и он поскорей возвращался, так и не набрав воды.
– Картошка у него припрятана тут же в хижине, – сказал Малыш. – Это ясно, как день. Но в каком месте? Мы все перерыли. – Он поднялся и натянул рукавицы. – Я все‑таки ее найду, хотя бы мне пришлось по бревнышку растащить эту паршивую лачугу.
Он посмотрел на Смока. Тот не слушал, лицо у него было напряженное, взгляд отсутствующий.
– Что это с тобой? – в сердцах спросил Малыш. – Уж не собираешься ли ты подцепить цингу?
– Просто я стараюсь кое‑что вспомнить.
– Что вспомнить?
– Сам не знаю. В том‑то и беда. Но это очень важно, только бы мне вспомнить.
– Смотри, брат, как бы тебе не свихнуться, – сказал Малыш. – Подумай, что тогда со мной будет! Дай своим мозгам передышку. Поди помоги мне растащить ту хижину. Я бы ее поджег, да боюсь, картошка спечется.
– Нашел! – выкрикнул Смок и вскочил на ноги. – Вот это я и хотел вспомнить. Где у нас бидон с керосином? Живем, Малыш! Картофель наш!
– А в чем фокус?
– Вот увидишь, – загадочно сказал Смок. – Я всегда тебе говорил, Малыш, плохо, когда человек не знаком с художественной литературой, – она даже на Клондайке полезна. Вот сейчас мы проделаем одну штуку, о которой написано в книге. Я ее читал еще мальчишкой, и это нам очень пригодится. Идем.
Спустя несколько минут в мерцающем зеленоватом свете северного сияния они подкрались к хижине Уэнтворта. Осторожно, бесшумно полили керосином бревенчатые стены и особенно тщательно – дверь и оконные рамы. Потом чиркнула спичка, и они смотрели, как вспыхнуло и разгорелось пламя, освещая все вокруг. Отойдя в тень, они ждали.
Из хижины выскочил Уэнтворт, дикими глазами поглядел на огонь и бросился назад. И минуты не прошло, как он снова появился на пороге; на этот раз он шел медленно, низко пригнувшись под тяжестью огромного мешка. Нетрудно было догадаться, что в этом мешке. Смок и Малыш кинулись на Уэнтворта, точно голодные волки. Они обрушились на него одновременно справа и слева. Он едва не упал, придавленный своим мешком, который Смок для верности наскоро ощупал. Уэнтворт обхватил руками колени Смока и запрокинул к нему мертвенно‑бледное лицо.
– Берите все! Оставьте мне дюжину, только дюжину!.. Полдюжины!.. – пронзительно завопил Уэнтворт. Он оскалил зубы и в слепом бешенстве хотел было укусить Смока за ногу, но передумал и опять стал клянчить. – Только полдюжины! – выл он. – Только полдюжины! Я сам хотел вам завтра все отдать. Да, да, завтра. Я сам собирался. Это жизнь! Это спасение! Только полдюжины!
– Где другой мешок? – оборвал его Смок Беллью.
– Я все съел, – ответил Уэнтворт, и ясно было, что это чистая правда.
– Здесь в мешке все, что осталось. Берите все. Дайте мне только несколько штук.
– Все съел! – воскликнул Малыш. – Целый мешок! А эти бедняги мрут, потому что у них нет ни единой картофелины! Вот тебе! Вот! Вот! Вот тебе! Свинья! Скотина!
Он с размаху пнул Уэнтворта ногой. Первый же пинок оторвал Уэнтворта от Смока, колени которого он обнимал. Второй опрокинул его в снег. Но Малыш бил еще и еще.
– Побереги пальцы, – только и сказал Смок.
– Ясно, – ответил Малыш. – Я его пяткой. Увидишь, я ему все ребра переломаю. Я ему челюсть сверну. На тебе! На! Эх, жалко, что на мне мокасины, а не сапоги. Ах ты свинья!
В эту ночь в лагере никто не спал. Час за часом Смок и Малыш снова и снова обходили его обитателей, вливая животворный картофельный сок, по четверти ложки зараз, в страшные, все в язвах рты. И на следующий день, пока один спал, другой продолжал свое дело.
Смертных случаев больше не было. Самые безнадежные больные начали поправляться с поразительной быстротой. На третий день люди, которые пролежали пластом долгие недели и даже месяцы, сползли со своих коек и начали двигаться, опираясь на палки. Уже два месяца, как северный короткий день стал прибывать, и вот солнце впервые поднялось над скалистой грядой и весело заглянуло в ущелье.
– Ни одной картофелины не получишь, – сказал Малыш Уэнтворту, который ныл и хныкал перед ним. – Тебя цинга и не тронула. Уплел целый мешок, теперь она тебе еще двадцать лет не страшна. Через тебя я стал лучше понимать Господа Бога. Я всегда удивлялся, как это он терпит сатану. А теперь понимаю. Он помиловал сатану, как я тебя помиловал. А все‑равно это стыд и срам, что я тебя не прикончил.
– Вот мой совет, – сказал Уэнтворту Смок. – Больные очень быстро поправляются; через неделю мы с Малышом уедем, и некому будет вас от них защитить. Вот дорога. До Доусона восемнадцать дней пути.
– Сматывайся отсюда, Эймос, – прибавил Малыш. – А то они скоро выздоровеют и так тебя отделают… Как я тебя отделал – это еще сущие пустяки.
– Джентльмены, умоляю, выслушайте меня, – ныл Уэнтворт, – я в этих краях чужой. Я не знаю здешних обычаев. Я не знаю дороги. Позвольте мне поехать с вами. Я дам вам тысячу долларов, только позвольте мне поехать с вами.
– Пожалуйста, – сказал Смок с коварной улыбкой. – Если Малыш согласен.
– Кто?! Я?! – Малыш с достоинством выпрямился. – Я ничтожество. Я смиреннее последней козявки. Я червяк, букашка, лягушкин брат и мухин сын. Я не боюсь гадов и насекомых и не гнушаюсь ими – ни ползучими, ни вонючими. Но чтоб я связался с ним! Да он же хуже гада, он просто ошибка Господа Бога! Убирайся вон, ты! Я человек не гордый, но на тебя мне и смотреть тошно.
И Эймос Уэнтворт убрался; он ушел один, волоча сани, нагруженные запасом провизии, которой должно хватить до самого Доусона. Едва он прошел милю по тропе, как его нагнал Малыш.
– Поди сюда, – сказал Малыш. – Давай, давай. Выкладывай. Раскошеливайся.
– А тысяча долларов? Непонятно? Тысяча долларов, которую Смок уплатил тебе за ту паршивую картофелину? Пошевеливайся!
И Эймос Уэнтворт протянул ему мешочек с золотом. – Чтоб тебя вонючка искусала, – напутствовал его Малыш. Авось, ты сбесишься и издохнешь.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ЯИЧНЫЙ ПЕРЕПОЛОХ
Ясным морозным утром Люсиль Эрол, что‑то выбиравшая у галантерейного прилавка в магазине Аляскинской торговой компании в Доусоне, подозвала к себе Смока Беллью. Приказчик вышел за чем‑то на склад. Хотя огромные печи раскалились докрасна, Люсиль снова натянула рукавицы.
Смок бросился на ее зов. Во всем Доусоне не было человека, которому не польстило бы внимание Люсиль Эрол – эстрадной певицы, которая служила в небольшой труппе, ежедневно дававшей представления в доусонском театре.
– Вот скука смертная! – пожаловалась Люсиль с капризной гримаской, как только они обменялись рукопожатием. – Уже целую неделю в Доусоне не было приступов золотой лихорадки. Обещал Скиф Митчел устроить костюмированный бал, да отложил. Никто не кутит, и в театр никто не ходит. И почты из Штатов уже две недели нет. В общем, Доусон впал в спячку. Надо что‑нибудь придумать. Этому городишке нужна встряска – и мы с вами должны его встряхнуть. Кто же их всех расшевелит, если не мы? Знаете, моя помолвка с Бешеным расстроилась.
И тотчас перед мысленным взором Смока мелькнули два видения: лицо Джой Гастелл – и он сам, на примятом снегу, под холодной северной луной, убитый наповал меткой пулей вышеупомянутого Чарли Бешеного. Смок отнюдь не горел желанием вместе с Люсиль Эрол расшевелить Доусон, и она не могла этого не заметить.
– Вот мило! Благодарю покорно, вы меня не так поняли, – засмеялась она и обиженно надула губы. – Право, вы не настолько внимательны ко мне, чтобы стоило бросаться вам на шею.
– От нечаянной радости можно получить разрыв сердца, – с огромным облегчением пробормотал Смок.
– Лгунишка, – кокетливо сказала Люсиль. – Просто вы до смерти испугались. Так вот имейте в виду, мистер Смок Беллью, я не собираюсь влюбиться в вас, а если вы попробуете влюбиться в меня, Бешеный быстро вас вылечит. Вы его знаете. И потом, я… я не совсем порвала с ним.
– Ладно, загадывайте загадки, – усмехнулся Смок. – Может, когда‑нибудь я и догадаюсь, к чему вы клоните.
– Тут нечего гадать, я скажу вам прямо. Бешеный думает, что я порвала с ним, понимаете?
– А на самом деле нет?
– Ни в коем случае. Вы заработаете кучу денег, мы поднимем Бешеного на смех, развеселим Доусон, а самое главное, ради чего я все это затеяла, – Бешеный станет немного потише. Ему это полезно. Он… как бы это получше объяснить… уж очень разбушевался. Только потому, что он такой огромный детина, и рудникам своим счет потерял, и…
– И обручен с самой очаровательной женщиной во всей Аляске, – вставил Смок.
– Ну, и это – вы очень любезны… а все равно нечего ему буянить. Вчера вечером он опять разошелся. В салуне «М. и М.» засыпал весь пол золотым песком. На тысячу долларов, не меньше. Просто‑напросто развязал кошель и пошел сыпать под ноги танцующим. Вы уже, конечно, слыхали?
– Еще утром. Жалко, что я не уборщик в этом заведении. А все‑таки я вас никак не пойму. Я‑то тут причем?
– Вот слушайте. Вчера это было уж слишком. Я поссорилась с ним, и теперь он делает вид, что сердце его разбито. Ну, вот мы и добрались до сути. Я обожаю яйца всмятку.
– Вот те на! – в отчаянии воскликнул Смок. – А это тут причем?
– Не торопитесь.
– Но какая же связь между яйцами всмятку и вашей помолвкой?
– Самая прямая, только дослушайте меня.
– Я весь внимание! – заверил Смок.
– Так вот, слушайте, Бога ради. Я люблю яйца всмятку. А в Доусоне яйца – редкость.
– Да, конечно. Я знаю. Почти все, что было, закупил ресторан Славовича. Ветчина с одним яйцом – три доллара. С двумя яйцами – пять долларов. Значит, розничная цена яйцу – два доллара. Только наши богачи да вот Люсиль Эрол или Чарли Бешеный могут позволить себе такую роскошь.
– Бешеный тоже любит яйца, – продолжала Люсиль. – Но не в этом дело. Важно, что их люблю я. Каждое утро в одиннадцать часов я завтракаю у Славовича. И непременно съедаю два яйца всмятку. – Она многозначительно помолчала. – Но представьте себе, что кто‑то скупил все яйца.
Она ждала ответа, а он смотрел на нее с восхищением: что и говорить, Бешеный выбрал очень неплохо!
– Вы меня не слушаете, – сказала Люсиль.
– Продолжайте, – ответил Смок. – Я сдаюсь. Где же разгадка?
– Вот бестолковый! Вы же знаете Бешеного. Он увидит, как я горюю, что нет яиц всмятку (а я хорошо его изучила и умею разыграть безутешное горе), и как по‑вашему, что он тогда сделает?
– Говорите. Я слушаю.
– Да он сразу бросится разыскивать того, кто скупил все яйца. Он перекупит их, сколько бы это ему ни стоило. Вообразите картину: в одиннадцать часов я вхожу к Славовичу. За соседним столиком – Бешеный. Можете не сомневаться, он там будет. «Два яйца всмятку», – говорю я официанту. «Виноват, мисс Эрол, – отвечает он, – яиц больше нет». И тут Бешеный говорит своим медвежьим басом: «Официант, омлет из шести яиц!» – «Слушаю, сэр», – говорит официант и подает омлет. Теперь вообразите картину: Бешеный косится в мою сторону, я делаю самое ледяное и возмущенное лицо и подзываю официанта. «Виноват, мисс Эрол, – говорит он, – но это собственность мистера Бешеного. Понимаете, мисс, он скупил все яйца». Вообразите картину: Бешеный торжествует и, старательно делая вид, что ничего не заметил, уплетает омлет из шести яиц.
А потом такая картина: Славович самолично приносит мне два яйца всмятку и говорит: «Мистер Бешеный просит оказать ему честь». Что тут делать? Мне только и остается улыбнуться Бешеному, и мы, конечно, помиримся, и он будет считать, что это ничуть не дорого, даже если яйца обойдутся ему десять долларов штука.
– Вот глупый! Никто вас не ссадит. Вы приведете свой яичный поезд прямо к станции назначения. Вы‑то и скупите эти яйца. Принимайтесь за дело немедленно, сегодня же. Вы можете купить все яйца, сколько их есть в Доусоне, по три доллара за штуку, а с Бешеного возьмете, сколько вам вздумается. И потом мы всем расскажем, в чем дело. Бешеного поднимут на смех. Он немного утихомирится. Мы с вами выйдем победителями. Вы заработаете кучу денег. А Доусон проснется от спячки и будет хохотать до упаду. Разумеется, если… если это, по‑вашему, чересчур рискованная спекуляция, я дам вам золотого песку.
Это было уже слишком. Смок был обыкновенный смертный родом с запада, с весьма своеобразными взглядами на женщин и на деньги. Разве мог он принять от нее золото?
– Эй, Малыш! – окликнул Смок своего компаньона; тот вразвалку шагал по другой стороне улицы, неся под мышкой бутыль, в которой замерзла какая‑то жидкость. Смок перешел к нему через дорогу. – Где ты пропадал все утро? Я тебя всюду ищу.
– К доктору ходил, – ответил Малыш, показывая бутылку. – С нашей Салли что‑то неладно. Вчера вечером, когда я их кормил, я увидал, что у нее хвост и бока облезают. Доктор говорит…
– Это все ерунда, – нетерпеливо прервал Смок. – Я хочу…
– Что с тобой? – возмутился Малыш. – А если у Салли вся шерсть вылезет в такой мороз? Говорят тебе, собака больна! Доктор сказал…
– Салли подождет. Послушай…
– Говорят тебе, она не может ждать. Нет, это уже пахнет истязанием животных. Ты, видимо, заморозить ее хочешь. И какая муха тебя укусила? Может, на Монте‑Кристо и впрямь нашли золото?
– Не знаю, Малыш. Но у меня к тебе просьба.
– Пожалуйста, – любезно согласился Малыш, сразу успокаиваясь. – Что там у тебя? Выкладывай. Я весь к твоим услугам.
– Купи для меня яиц…
– Может, еще пудры и духов? А бедная Салли пусть облезет начисто? Нет, знаешь, Смок, если ты хочешь вести роскошную жизнь, можешь сам покупать себе яйца, а с меня хватит бобов с салом.
– Я и сам буду покупать, но ты мне поможешь. А теперь помолчи, Малыш. Говорить буду я. Сейчас ты пойдешь к Славовичу. Плати хоть по три доллара за яйцо, но купи все, что у него есть.
– По три доллара! – охнул Малыш. – А я только вчера слыхал, что у него в запасе целых семьсот яиц. Две тысячи сто долларов за куриное яичко! Знаешь, что я тебе скажу? Беги покажись доктору. Он тобой займется. И возьмет с тебя не больше унции песку за совет. До скорого! Мне пора.
Он шагнул было прочь, но Смок взял его за плечо и силой повернул к себе.
– Слушай, Смок, я все для тебя сделаю, – горячо сказал Малыш. – Если ты схватишь насморк и будешь лежать с переломанными руками, я день и ночь буду сидеть подле тебя и утирать тебе нос. Но будь я проклят вовеки, если ради тебя или ради кого‑нибудь другого выложу две тысячи сто полновесных долларов за какие‑то там куриные яйца.
– Да ведь доллары не твои, а мои. Я затеял одно дело. Хочу скупить все яйца в Доусоне, в Клондайке, по всему Юкону. Ты должен мне помочь. Мне некогда рассказывать, в чем тут суть. Потом объясню и, если захочешь, приму тебя в долю. Но прежде всего надо скупить яйца. А теперь беги к Славовичу и забирай все, что у него есть.
– Но что я ему скажу? Уж, конечно, он поймет, что я не собираюсь сам все уплести.
– Ничего ему не говори. Деньги скажут. Он берет за вареное яйцо два доллара. Предложи ему по три доллара за сырое. Если он начнет приставать с расспросами, скажи, что хочешь разводить цыплят. Мне все равно, были бы яйца. И потом продолжай в том же духе, обшарь весь Доусон и скупи все яйца. Понял? Покупай все подряд! В ресторанчике напротив Славовича есть немного – купи их. Я пойду в Клондайк‑сити. Там живет один разорившийся старик, хромоногий; у него есть шесть дюжин. Он продержал их всю зиму, надеялся продать подороже, чтоб хватило на дорогу до Сиэтла. Я ему оплачу дорогу и получу яйца. Ну, поторапливайся. И еще, говорят, у той женщины, что живет за лесопилкой и шьет мокасины, найдется дюжина‑другая.
– Ладно, будь по‑твоему. Но самая большая партия – у Славовича. Я с ним заключу такой контракт, что комар носа не подточит. А сейчас пойду соберу по мелочам, что у кого есть.
– Ладно. Только поскорей. Вечером я тебе расскажу, какой у меня план.
Но Малыш помахал бутылкой.
– Сперва я займусь лечением Салли. Уж столько‑то времени яйца подождут. Если их до сих пор не съели, так не съедят, если я позабочусь о несчастной собаке, – она столько раз спасала нам жизнь.
Еще никогда ни один товар не скупали так быстро. За три дня Смок с Малышом прибрали к рукам все яйца, сколько их было в Доусоне, кроме нескольких дюжин. Смок не стоял за ценой. Он, не краснея, признавался, что купил у старика из Клондайка семьдесят два яйца по пять долларов штука. Но большую часть купил Малыш, и при том отчаянно торговался. Женщине, которая занималась шитьем мокасин, он заплатил всего по два доллара и очень гордился, что так удачно поладил со Славовичем – купил семьсот пятнадцать яиц по два с полтиной на круг. И как он ворчал, когда в ресторанчике напротив, где всего было каких‑то сто тридцать четыре яйца, с него содрали по два семьдесят пять за штуку!
Но несколько дюжин оставалось еще у двух владельцев. Малыш вел переговоры с индианкой, которая жила в лачуге на холме, за больницей.
– Сегодня мы с ней покончим, – объявил назавтра Малыш. – Ты вымой посуду. Я мигом обернусь, если только удастся уйти от нее живым. Куда легче вести дела с мужчинами. С бабами прямо беда, они из покупателя прямо всю душу вымотают. Еще продать им кое‑что можно, а уж купить… Прямо как будто она не яйцами торгует, а золотыми слитками.
Когда под вечер Смок вернулся домой, Малыш сидел на корточках и с подозрительно бесстрастным видом натирал лекарством хвост Салли. Несколько минут прошло в молчании.
– Что хорошего? – небрежно спросил наконец Малыш.
– Да ничего, – ответил Смок. – Сторговался ты со своей скво?
Малыш победоносно кивнул на стол, где стояло ведерко с яйцами, и продолжал молча втирать снадобье. Потом признался:
– Пришлось отдать по семь долларов за штуку.
– А я под конец предлагал по десять, – сказал Смок. – И вдруг этот тип заявил, что уже продал яйца. Плохо наше дело, Малыш. У нас появился конкурент. Эти двадцать восемь яиц доставят нам немало хлопот. Понимаешь, весь секрет в том, чтобы у нас оказались все яйца до единого, иначе…
Он не договорил и уставился на своего компаньона. Малыш внезапно изменился в лице – что‑то взволновало его, но он всячески старался этого не показать. Он отставил лекарство, тщательно, не торопясь, вытер руки об шкуру Салли, поднялся, прошел в угол, посмотрел на термометр, потом повернул обратно. И наконец заговорил тихим, ровным голосом и притом чрезвычайно вежливо:
– Будь так добр, повтори, пожалуйста, сколько яиц ты торговал у этого типа?
– Двадцать восемь.
– Гм… – пробурчал Малыш и легким кивком поблагодарил Смока. Потом раздумчиво и недоброжелательно посмотрел на печь. – Надо поставить новую печку. А то у этой топка прогорела, получаются не лепешки, а уголь.
– При чем тут печка? – не выдержал Смок. – Скажи толком, в чем дело?
– В чем дело? Ты желаешь знать, в чем дело? Тогда будь так любезен, обрати свои прекрасные глаза на ведро, вон там, на столе. Видишь?
Смок кивнул.
– Так вот что я хочу тебе сказать. Здесь, в этом самом ведре, ровным счетом двадцать восемь яиц, и каждое из них, черт бы их побрал, стоит ровным счетом семь добрых полновесных монет. Если ты очень жаждешь еще что‑нибудь узнать, пожалуйста, я в твоем распоряжении.
– Скажи, ты у кого торговал яйца? У высокого старого индейца, верно?
Смок кивнул, и потом ему пришлось кивать на каждый следующий вопрос Малыша.
– Ему щеку ободрал медведь – верно? Он торгует собаками? Его зовут Джим Рваная Щека? Все сходится? Понимаешь, о ком я?
– Ты думаешь, мы с тобой перебивали…
– Друг у друга. Ясное дело. Эта скво – его жена, они живут на холме за больницей. Я бы мог купить эти два яйца по два доллара штука, если б ты не сунулся.
– То же самое и я, – засмеялся Смок, – если б ты не впутался, чтоб тебе пусто было! Но это не имеет значения. Зато мы скупили все без остатка. Это главное.
И потом целый час Малыш пыхтел, выводя огрызком карандаша какие‑то закорючки на полях газеты трехлетней давности, и чем длинней и загадочней становились колонки цифр, тем веселее становился он сам.
– Вот оно! – сказал он наконец. – Здорово, а? Очень даже мило, по‑моему. Смотри, я все подсчитал. В нашем распоряжении ровно девятьсот семьдесят три яйца. Они нам стоили ровно две тысячи семьсот шестьдесят долларов, считая песок по шестнадцать долларов унция и не принимая в расчет наше с тобой время. А теперь слушай. Если мы выжмем из Бешеного по десять долларов за штуку, мы получим ровным счетом шесть тысяч девятьсот семьдесят долларов чистого барыша. Вот это куш, скажу я тебе! И половина моя! Так и запиши, Смок, – я тебе до того благодарен, прямо выразить не могу. Плевать я хотел на всяких букмекеров, я теперь всю жизнь буду ставить на кур, а не на лошадей.
В тот вечер в одиннадцать часов, когда Смок спал крепким сном, его разбудил Малыш; от его меховой парки веяло стужей, а рука, которой он дотронулся до щеки Смока, была ледяная.
– Что там еще? – проворчал Смок. – У Салли последняя шерсть вылезла?
– Да нет. У меня хорошие новости. Я говорил со Славовичем. Вернее, Славович говорил со мной, это он начал первый. «Малыш, – сказал он, – я хочу поговорить с тобой насчет этих самых яиц. Я никому и словом не обмолвился. Никто не знает, что я продал их тебе. Но если ты хочешь сделать выгодное дельце, могу дать тебе хороший совет». И он мне посоветовал одну вещь – просто находка! Угадай, что?
– Ну, ну, говори.
– Хочешь верь, хочешь не верь, а находка – Чарли Бешеный. Он хочет купить яйца. Он заявился к Славовичу, предлагал сперва по пять долларов за штуку, а под конец – по восемь. А у Славовича ничего не осталось. Напоследок Бешеный сказал Славовичу, что разобьет ему башку, если узнает, что он где‑нибудь припрятал яйца. И пришлось Славовичу сказать, что яйца он продал и обещал не называть покупателя. Славович просит, чтоб я разрешил сказать Бешеному, кто купил яйца. «Малыш, – говорит мне Славович, – Бешеный сейчас же к тебе прибежит. Ты можешь вытянуть из него по восемь долларов за штуку». А я говорю – черта с два по восемь, я из него и десять выжму. В общем, я сказал Славовичу, что подумаю и утром дам ему ответ. Пусть он скажет Бешеному, что это мы все скупили. Верно я говорю?
– Ну, конечно, Малыш. Утром сразу шепни словечко Славовичу. Пусть скажет Бешеному, что мы с тобой в этом деле компаньоны.
Минут через пять Малыш снова разбудил друга.
– Послушай, Смок! Эй, Смок!
– По десять долларов штука – и ни цента меньше. Правильно я говорю?
– Ну, ясно… – пробормотал Смок, засыпая.
Наутро в магазине Аляскинской торговой компании Смок снова встретил у галантерейного прилавка Люсиль Эрол.
– Дело на мази! – весело объявил он. – Дело на мази. Бешеный приходил к Славовичу насчет яиц, давал большие деньги, и просил, и грозил. А сейчас Славович уже, наверно, ему сказал, что яйца скупили мы с Малышом.
Глаза Люсиль Эрол вспыхнули радостью.
– Сейчас пойду завтракать! – воскликнула она. – Закажу яйца, а когда их не окажется, сделаю такое жалобное лицо, что и каменное сердце смягчится. Уж, конечно, Бешеный наседал на Славовича! Он постарается перекупить всю партию, хотя бы ему для этого пришлось распроститься с одним из своих рудников. Я его знаю. Но только вы не уступайте. Десять долларов, Смок, на меньшее я не согласна. Если вы продадите дешевле, я вам никогда не прощу.
В полдень Малыш занялся приготовлениями к обеду: поставил на стол котелок с бобами, кофе, лепешки на сковороде, жестянку с маслом, банку сгущенного молока, дымящуюся оленину с беконом, компот из сушеных персиков.
– Обед подан, – объявил он. – Только взгляни сперва, как там Салли.
Смок отложил упряжь, которую он чинил, открыл дверь и увидел, как Салли и Быстрый бесстрашно отгоняют свору соседских собак, сбежавшихся к ним в надежде чем‑нибудь поживиться. Но он увидел и еще нечто, заставившее его поспешно захлопнуть дверь и кинуться к печи. Сковорода, на которой жарилась оленина, еще не остыла – рывком он поставил ее на переднюю конфорку, положил большой кусок масла, схватил яйцо, разбил, вылил на шипящую сковороду и потянулся за вторым. Но тут подскочил Малыш и удержал его за руку.
– Эй, ты что делаешь?
– Яичницу, – сказал Смок, стряхивая руку Малыша, и разбил второе яйцо. – Ты что, стал плохо видеть? Может, тебе кажется, что я причесываюсь?
– Да ты не заболел ли? – тревожно спросил Малыш, когда Смок, ловко оттолкнув его локтем, разбил над сковородой третье яйцо. – Или, может, просто рехнулся? Ведь тут яиц уже на тридцать долларов.
– А будет на шестьдесят, – ответил Смок, разбивая четвертое. – Не мешай, Малыш. К нам поднимается Бешеный, через пять минут он будет здесь.
Поняв наконец, в чем дело, Малыш с облегчением вздохнул и сел к столу. А когда в дверь постучали, Смок уже сидел за столом, и перед каждым стояла тарелка с дымящейся яичницей из трех яиц.
– Войдите! – крикнул Смок.
Вошел Чарли Бешеный, молодой великан добрых шести футов ростом, весивший ни много ни мало сто девяносто фунтов, и пожал обоим руки.
– Присаживайся, Бешеный, закуси с нами, – пригласил Малыш. – Смок, поджарь‑ка ему яичницу. Пари держу, что он уже давно не пробовал яичка.
Смок вылил еще три яйца на горячую сковороду и через несколько минут поставил яичницу перед гостем. Тот смотрел на нее во все глаза; Малыш признавался потом, что ему страшно стало: вдруг Бешеный сунет яичницу в карман и удерет…
– А пожалуй, даже самые богатые тузы в Штатах не едят так, как мы, – ликовал Малыш. – Вот мы сейчас втроем уплетаем яиц на девяносто долларов, и хоть бы что.
Бешеный уставился на быстро исчезающие яйца и словно окаменел.
– Ешь, ешь, – подбадривал его Смок.
– Они… не стоят они по десять долларов! – медленно произнес Бешеный.
Малыш принял вызов:
– Всякая вещь стоит столько, сколько можно за нее получить, так? – спросил он.
– Да, но…
– Какие тут «но»? Я же говорю, сколько мы можем за них взять. По десять долларов за штуку, это как пить дать. Имей в виду, мы со Смоком – яичный трест. Раз мы говорим – десять долларов штука, значит, так оно и будет. – Малыш тщательно вытер свою тарелку лепешкой. – Я, кажется, мог бы съесть еще яичко‑другое, – вздохнул он и положил себе бобов.
– Как же это вы едите так яйца, – с упреком сказал Бешеный, – это… это просто нехорошо!
– Уж такая у нас со Смоком слабость, страшно любим яйца, – извиняющимся тоном объяснил Малыш.
Бешеный без особого удовольствия доел свою яичницу и неуверенно посмотрел на двух друзей.
– Послушайте, ребята, вы можете мне оказать большую услугу, – начал он, нащупывая почву. – Продайте мне, или одолжите, или подарите, что ли, этак с дюжину яиц.
– Сделай милость, – ответил Смок. – Мне и самому иной раз до смерти хочется яичницы. Но не такие уж мы бедняки, чтобы брать деньги за угощение. Ни гроша не возьмем. – Тут его под столом сильно ударили ногой, и он понял, что спокойствие изменяет Малышу. – Так сколько тебе, Бешеный, дюжину?
Бешеный кивнул.
– А ну, Малыш, поджарь ему еще дюжину, – сказал Смок. – Вполне сочувствую. Было время, я и сам мог уплести целую дюжину зараз.
Малыш вскочил, но Бешеный удержал его.
– Нет, не надо жарить, – сказал он. – Мне нужны сырые яйца.
– Ты что, хочешь взять их с собой?
– Вот‑вот.
– Какое же это угощение? – запротестовал Малыш. – Это… это уже купля‑продажа.
– Это совсем другое дело, Бешеный, – поддержал Малыша Смок. – Я думал, ты просто хочешь их съесть. Понимаешь, мы затеяли одну коммерческую операцию.
Грозные огоньки в голубых глазах Бешеного разгорелись ярче обычного.
– Я заплачу вам, – бросил он. – Сколько?
– Но не за дюжину, – ответил Смок. – Дюжину мы продать не можем. Мы не торгуем в розницу, у нас крупная операция. Не будем же мы сами себе портить рынок. Мы скупили все яйца до единого – и продадим их только все сразу.
– Сколько у вас яиц и сколько вы за них хотите?
– Сколько у нас, Малыш?
– Сейчас скажу. – Малыш откашлялся и стал считать вслух: – Девятьсот семьдесят три отнять девять, остается девятьсот шестьдесят два. По десять за штуку – это получается за все вместе девять тысяч шестьсот двадцать кругленьких долларов. Ну и, конечно, мы ведем дело по‑честному: за тухлые яйца деньги обратно, только тухлых тут нет. Вот уж чего я никогда на Клондайке не видал, так это тухлых яиц. Самый последний дурак не повезет сюда тухлые яйца.
– Правильно, – поддержал Смок. – За тухлые яйца деньги обратно. Стало быть, вот что мы предлагаем, Бешеный: плати девять тысяч шестьсот двадцать долларов, и все яйца на Клондайке до единого – твои.
– А потом ты продай их по двадцать за штуку – и выручишь вдвое, – посоветовал Малыш.
Бешеный уныло покачал головой и положил себе в тарелку бобов.
Ошибка господа бога
Ошибка господа бога
The Mistake of Creation
Другие названия:
Ошибка мироздания
Н. Галь (Ошибка
господа бога), 1955 — 25 изд.
В. Оречкина (Ошибка
мироздания, Ошибка господа бога), 2008 — 3 изд.
Джек Ло́ндон (англ. Jack London; урождённый Джон Гри́ффит Че́йни, John Griffith Chaney; 12 января 1876 — 22 ноября 1916) — американский
писатель, социалист, общественный деятель, наиболее известен как автор приключенческих рассказов и романов.
Джек Лондон был вторым после Г. Х. Андерсена по издаваемости в СССР зарубежным писателем за 1918—1986 годы: общий тираж 956
изданий составил 77,153 млн экземпляров[3].
Джек Лондон родился 12 января 1876 года в Сан-Франциско. Джон Чейни, известный всему миру как Джек Лондон, скончался 22
ноября 1916 года, на 41-м году жизни.
Первый очерк Лондона «Тайфун у берегов Японии», за который он получил первую премию одной из газет
Сан-Франциско, был опубликован 12 ноября 1893 года и послужил началом его
литературной карьеры.
Джек Лондон поступил в Калифорнийский университет, но после 3-го семестра из-за отсутствия средств на учёбу
вынужден был уйти.
Более серьёзно заниматься литературой стал в
возрасте 23-х лет, после возвращения с Аляски: первые «северные» рассказы были
опубликованы в 1899 году, а уже в 1900 году была издана его первая книга —
сборник рассказов «Сын волка». Затем последовали следующие сборники рассказов:
«Бог его отцов» (Чикаго, 1901), «Дети
мороза» (Нью-Йорк, 1902), «Вера в человека» (Нью-Йорк, 1904), «Лунный лик»
(Нью-Йорк, 1906), «Потерянный лик» (Нью-Йорк, 1910), а также романы «Дочь
снегов» (1902), «Морской волк» (1904), «Мартин Иден» (1909), принёсшие писателю
широчайшую популярность. Работал писатель очень много, по 15—17 часов в день, и
написал около 40 книг за всю свою не очень длинную писательскую жизнь.
Автор определял свой стиль как «вдохновенный реализм,
проникнутый верой в человека и его стремления»
Смок Беллью
Смок Белью, Малыш, Эймос Уэнтворт, Лора Сибли, Доктора из Доусона
Некая «пророчица» приводит свою секту вегетарианцев на Юкон,
пообещав сказочное обогащение. Они везут с собой горы консервов, становятся
лагерем в темном ущелье, куда солнце и не заглядывает, бездельничают, ноют,
ссорятся – и все поголовно заболевают цингой. Кроме одного человека, «завхоза»
секты. От цинги спасает сырая картошка. Секта очень выгодно продала свой запас
по дороге, но у завхоза явно что-то осталось, потому он и здоров. И
хладнокровно смотрит, как в страшных мучениях умирают его товарищи. Этого
человека интересует только золото. Смок и Малыш тоже
авантюристы-золотоискатели. Но они не могут пройти мимо чужой беды.
Encyclopedia Channel Джек Лондон
Архив блога
-
►
12
(104)
-
►
сентября
(66)
-
►
октября
(18)
-
►
ноября
(7)
-
►
декабря
(13)
-
-
►
13
(226)
-
►
января
(4)
-
►
февраля
(15)
-
►
марта
(18)
-
►
апреля
(26)
-
►
мая
(26)
-
►
июня
(6)
-
►
июля
(6)
-
►
сентября
(23)
-
►
октября
(38)
-
►
ноября
(37)
-
►
декабря
(27)
-
-
►
14
(307)
-
►
января
(22)
-
►
февраля
(21)
-
►
марта
(42)
-
►
апреля
(29)
-
►
мая
(32)
-
►
июня
(9)
-
►
августа
(7)
-
►
сентября
(58)
-
►
октября
(31)
-
►
ноября
(35)
-
►
декабря
(21)
-
-
►
15
(134)
-
►
января
(17)
-
►
февраля
(23)
-
►
марта
(17)
-
►
апреля
(14)
-
►
мая
(8)
-
►
июня
(4)
-
►
августа
(1)
-
►
сентября
(11)
-
►
октября
(11)
-
►
ноября
(13)
-
►
декабря
(15)
-
-
►
16
(133)
-
►
января
(23)
-
►
февраля
(8)
-
►
марта
(6)
-
►
апреля
(13)
-
►
мая
(6)
-
►
июня
(8)
-
►
сентября
(14)
-
►
октября
(23)
-
►
ноября
(14)
-
►
декабря
(18)
-
-
▼
17
(206)
-
►
января
(13)
-
►
февраля
(4)
-
►
марта
(23)
-
►
апреля
(12)
-
►
мая
(21)
-
►
июня
(11)
-
►
июля
(5)
-
►
августа
(4)
-
►
сентября
(48)
-
▼
октября
(19)
-
►
ноября
(6)
-
►
декабря
(40)
-
-
►
18
(66)
-
►
января
(11)
-
►
февраля
(24)
-
►
марта
(7)
-
►
апреля
(3)
-
►
мая
(3)
-
►
июня
(7)
-
►
августа
(2)
-
►
сентября
(7)
-
►
октября
(1)
-
►
ноября
(1)
-
-
►
19
(6)
-
►
января
(1)
-
►
февраля
(1)
-
►
марта
(1)
-
►
апреля
(1)
-
►
октября
(2)
-
-
►
20
(1)
-
►
февраля
(1)
-
-
►
21
(2)
-
►
марта
(2)
-
-
►
23
(2)
-
►
мая
(1)
-
►
августа
(1)
-