Цитаты Мартин ИденOnline
Именно, все они– мелкие души, долбят убогую прописную мораль, которую сызмальства вдолбили в них, а жить настоящей жизнью боятся. Они будут любить вас, Мартин, но свою жалкую мораль будут любить больше. Вам нужно великолепное бесстрашие перед жизнью, души крупные и свободные, ослепительно яркие бабочки, а не какая-то серенькая моль.
Ведь он не знал, что сам обладает выдающимся умом, не знал также, что гостиные всевозможных Морзов не то место, где можно встретить людей, доискивающихся до глубин, задумывающихся над основными законами бытия; и не подозревал, что люди эти – точно одинокие орлы, одиноко парят в лазурной небесной выси над землей, обремененной толпами, чей удел – стадное существованье.
Ошибаешься, – горячо возразил Мартин. – Все люди и все слои общества или, вернее, почти все люди и слои общества подражают тем, кто стоит выше. Ну, а кто в обществе стоит выше всех? Бездельники, богатые бездельники. Как правило, они не знают того, что знают люди, занятые каким-либо делом. Слушать разговоры о деле бездельникам скучно, вот они и определили, что это узкопрофессиональные разговоры и вести их в обществе, не годится.
– Черт подери, Джо, а ведь ты прав! Бродягой быть куда лучше, чем ломовой лошадью. Поживешь, парень! Ты ж еще никогда и не жил.
– Нет, я раз в больнице лежал, – возразил Джо. – Во была красота. Тифом хворал… я тебе не рассказывал?
– А все едино. Где уж мне с тобой тягаться. – Джим посмотрел на него с восхищением. – И чем это ты их зацепляешь, Март?
– Не сохну по ним, вот чем, – был ответ.
– Прикидываешься, мол, тебе до них и дела нет? – жадно допытывался Джим.
Мартин призадумался, ответил не сразу.
– Пожалуй, и так можно, да сдается, оно по-другому. Мне и правда нет до них дела… почти что. А ты прикинься, глядишь, и подействует.
Рот был бы совсем как у херувима, если бы не одна особенность его полных чувственных губ: в минуту напряжения он крепко их сжимает. Порою стиснет в ниточку – и рот становится суровый, непреклонный, даже аскетический
Воображение влюбленного окружало ее ореолом святости – слишком она святая, чистый, бесплотный дух, и не может быть с ней близости во плоти. Как раз его любовь и отодвигала ее в недосягаемую даль. Сама любовь отказывала ему в том единственном, чего жаждала.
Неужто любовь так примитивна и вульгарна, что должна питаться внешним успехом и признанием толпы?
Они признают только общепринятое – в сущности, они и есть общепринятое. Они не блещут умом, и общепринятое прилипает к ним так же легко, как ярлык пивного завода к бутылке пива. И роль их заключается в том, чтобы завладеть молодыми умами, студенчеством, загасить в них малейший проблеск самостоятельной оригинальной мысли, если такая найдется, и поставить на них штамп общепринятого.
Ницше был прав. Не стану тратить время и разъяснять, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильному, сильному, который при этом благороден и не валяется в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит людям истинного благородства, великолепным белокурым бестиям, умеющим утвердить себя и свою волю. И они поглотят вас-социалистов, которые боятся социализма и мнят себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль сговорчивых и почтительных нипочем вас не спасет. Да, конечно, вы в этом ничего не смыслите, я больше не стану вам этим докучать. Но одно запомните. В Окленде индивидуалистов раз-два-и обчелся, и один из них-Мартин Иден.
«Бродяга старый, что бубнит про язву, — пробормотал Мартин, вспомнив строки Хенли. — Людская жизнь — ошибка и позор»
Да, так и есть, ошибка и позор.
Мартин сжал кулаки, кровь стучала в висках.
Руфь устало опустила голову к нему на плечо, и по телу ее опять прошла нервная дрожь. Мартин подождал, не заговорит ли она, потом продолжал.
Но Руфь смеялась– ей ничто не грозит. Она уверена в себе, и ведь через считанные дни он уходит в плаванье. А потом, когда возвратится, она будет уже гостить на другом краю континента. Однако его сила и могучее здоровье завораживали ее. Ему тоже сказали о ее предполагаемом отъезде, и он чувствовал, что надо спешить. Но он понятия не имел, как ухаживать за такой девушкой. Да еще мешал богатый опыт обращения с девушками и женщинами нимало на нее не похожими. Они знали, что такое любовь, и жизнь, и флирт, Руфь же ровно ничего об этом не знала. Ее поразительное целомудрие страшило его, замораживало готовые сорваться с языка пылкие слова. помимо его воли убеждало, что он ее недостоин. Мешало и другое. Он никогда еще не любил. В его насыщенном событиями прошлом женщины нравились ему, иные увлекали, а вот настоящей любви он не знал. Стоило небрежно, по-хозяйски свистнуть, и женщина уже тут как тут. То были просто развлечения, эпизоды, часть игры, в которую играют мужчины, но почти всегда далеко не самая важная для них часть. А теперь он впервые оказался в роли просителя– нежного, робкого, неуверенного. Он не знал, как себя вести, не знал языка любви, а кристальная чистота любимой пугала его.
– Что ж, ладно, – сказал Мартин. – Я сам буду платить тридцать пять долларов в месяц и…
– Похоже, дамочка звонит… по голосу слыхать, не из простых, – с поганой ухмылкой сказал подозвавший его Хиггинботем.
-
От Аноним
Позднее жаворонок дергается из тихого неба.
-
От Аноним
И вот, Госпиталь, серый, тихий, старый, Где встречаются жизнь и смерть, как дружелюбные сердитые люди.
-
От Аноним
Вот я жду — жду ножа … Густая, сладкая тайна хлороформа, Пьяная тьма, маленькая смерть в жизни … [F] Туз, чтобы столкнуться со случайностью, я немного сжимаюсь Мои надежды сильны, моя воля слабая … Я готов Но, господа мои носильщики, жизнь хрупка: вы несете Цезаря и его удачи — стойкие!
-
От Аноним
Между рассветом летней ночи и рассветом летнего дня, Мы поймали настроение, когда оно проходило в полете, И мы приказали ему наклониться и остаться. И что с рассветом ночи началось С заката дня было сделано, потому что это путь женщины и мужчины, когда опасность сделала их едиными. Дуга за дугой, от тени до сияния, Мир гремел свободным, И каково было его поручение, кроме ее и моего — его повелителей, Я и она? О, это мы должны умереть, но жить мы можем, И чудо земли и солнца — все для радости женщины и мужчины И тоски, которая делает их едиными .
-
От Аноним
За этим местом гнева и слез вырисовывается но ужас тени
-
От Аноним
Эссеисты, как и поэты, рождаются и не рождаются, и, на всякий случай, мир стоит перед сотней, которую не стоит читать. Ваш настоящий эссеист в литературном смысле друг всех.
-
От Аноним
Потому что это дом, дорогуша, дом — это дом, которым я хочу быть. Наши верхние паруса подняты, и мы уйдем в море. О, дуб, ясень и дерево Бонни Биркен Они все зеленеют в старая страна .
-
От Аноним
Вот призрак лета, который жил для нас, это обещание лета.
-
От Аноним
В серое наслаждение зимы, В золотую мечту лета, Святую, высокую и беспристрастную, Смерть, мать Жизни, Смешивает всех людей навсегда.
-
От Аноним
Я благодарю всех богов за мою непобедимую душу.
-
От Аноним
Задача художника — не копировать, а синтезировать: исключить из этой грубой путаницы действительности, которая является его сырьем, что бы то ни было случайным, праздным, неуместным, и выбрать для увековечивания только то, что уместно и бессмертно.
-
От Аноним
Жизнь — дай мне жизнь до конца, Что на самом верху бытия, Боевой дух, кричащий в моей крови, Из самого красного ада битвы, Я могу быть схвачен и брошен В вечное затишье, Бессмертный, неуязвимый мечтать.
-
От Аноним
Жизнь — это дым, который скручивается — Скручивается в мерцающий моток, Который кружится, взбивается и кружится, Чудовищный и тщеславный плод, В огромном безумстве. Один конец для хижины и зала.
-
От Аноним
Жизнь — это ошибка и позор.
-
От Аноним
Жизнь стоит того, чтобы прожить каждую ее грань: от основания до последнего края краеугольного камня — смерти.
-
От Аноним
Жизнь — жизнь — да будет жизнь! Лучше тысячи раз реветь часами, Когда волна и ветер, Как Архи-Убийца в полете, От Мстителя за пятой, Шторм сквозь пустынные посты И дикие пустоши мира!
-
От Аноним
Жизнь — жизнь — жизнь! Это единственная великая вещь Эта сторона смерти, Сердце в сердце в чуде весны!
-
От Аноним
Любовь, которая жаждет, это Лампа в Гробнице. Любовь, которая является похотью, — это Зов Мрака. Любовь, которая является похотью, является Главной Желанием. Любовь, которая является вожделением, является Центральным Огнем Таким образом, мужчина и женщина сохранят свое доверие, До тех пор, пока не истощатся пыль самого моря. Да, каждый с другим проиграет и победит, До тех пор, пока сами стороны Могилы не упадут. Ибо борьба Любви — бездонная борьба, А слово Любви — это Слово Жизни. И те, кто идут со Словом невысказанным, Хотя кажутся живыми, прокляты и мертвы
-
От Аноним
Мадам Лайф — цветущая фигура. Смерть гонится повсюду: она арендатор комнаты, а он хулиган на лестнице.
-
От Аноним
Мужчины могут насмехаться, а люди могут молиться, Но они платят Каждое удовольствие болью.
-
От Аноним
Были люди, которые сделали роль эссеиста настолько хорошо, что заслужили бессмертие; но у нас их было не много, и на наших полках они выглядят не очень хорошо. Жаль, что так должно быть с нами, потому что хороший эссеист — самый приятный спутник, какой только можно себе представить.
-
От Аноним
Ночь с ее чередой звезд И ее великий дар сна
-
От Аноним
Теперь читать стихи — значит иметь идеальную собственную антологию и обладать неспособностью довольствоваться антологиями всего мира, кроме того.
-
От Аноним
О, мы должны умереть, но жить так, как можем, И чудо земли и солнца — все для радости женщины и мужчины И тоски, которая делает их едиными ». (Между сумерками лета Ночь 13-16)
-
От Аноним
Открой свое сердце и прими нас, Любовь-любовь и я.
-
От Аноним
Или когда-то прошли рыцарские годы, когда старый мир ушел в могилу, я был царем в Вавилоне, а ты был христианским рабом. Я видел, я взял, я бросил тебя, я согнул и сломил твою гордость … И с тех пор на могиле, установленной Царем в Вавилоне, воссияло бесчисленное множество солнц, которые были его рабыней. Гордость, которую я растоптал, теперь моя беда, потому что она снова попирает меня. Старый остаток длится как смерть для тебя, любовь, но ты воздерживаешься. Я разбиваю свое сердце на твое неверное, и я разбиваю свое сердце напрасно
-
От Аноним
В ту ночь, которая покрывает меня, Блэк — это яма от полюса до полюса, я благодарю всех богов за мою непобедимую душу. В сложившейся ситуации я не вздрогнул и не заплакал вслух. Под ударом случайности Моя голова окровавлена, но не склонена. За пределами этого места гнева и слез вырисовывается, но Ужас тени, И все же угроза лет Находит и найдет меня без страха. Неважно, как стесняют ворота, Как наказан свиток, Я хозяин своей судьбы: Я капитан моей души.
-
От Аноним
Резкая критика, если она точна, часто дает художнику внутреннее чувство облегчения. Критика, которая наносит ущерб, это то, что унижает, отвергает, высмеивает или осуждает.
-
От Аноним
Шекспира и Рембрандта есть общая способность ускорять спекуляции и заставлять человеческие умы сражаться и обсуждать.
-
От Аноним
Шекспир часто пишет так плохо, что ты не решаешься поверить, что он мог писать превосходно; или, если этот способ выразить это как непристойный и отвратительный, он очень часто пишет так хорошо, что вы даже не поверите, что он мог написать таким образом крайне плохо.
-
От Аноним
Да будет так! Моя задача выполнена и долгий день выполнен, Моя заработная плата взята, и в моем сердце Некоторое запоздалое пение жаворонка, Позволь мне собраться на тихом западе, Закат, великолепный и безмятежный, Смерть.
-
От Аноним
Жизнь Дюма — не только памятник усилий и успехов, но и своего рода лабиринт. Он изобилует псевдонимами и маскировками, неожиданными и неожиданными появлениями и неожиданными и неожиданными отступлениями, скандалами и слухами, загадками, ловушками и всевозможными засадами.
-
От Аноним
У соловья золотая лира. Жаворонок — громкий зов, И черный дрозд играет только на флейте самшита, но я люблю его больше всего. Ведь его песня — вся радость жизни, И мы в безумной весенней погоде, Мы двое слушали, пока он не спел Наши сердца и губы вместе.
-
От Аноним
В Толстом двое мужчин. Он мистик, и он также реалист. Он пристрастился к практике пиетизма, которая при всей своей искренности является ничем, если не расплывчатым и сентиментальным; и он самый острый и беспристрастный из наблюдателей, самый глубокий и серьезный ученик характера и эмоций.
-
От Аноним
[T] эй, натяните тебя на стол. Затем они приказывают тебе закрыть веки, И они маскируют тебя салфеткой, И анестетик достигает Горячего и тонкого в твоем существе.
-
От Аноним
Это заслуга и отличие искусства: быть более реальным, чем реальность, быть не природой, а сущностью природы.
-
От Аноним
Под случайными ударами. Моя голова окровавлена, но не сглажена.
-
От Аноним
Если бы я был настолько высок, чтобы достигнуть полюса или схватить океан за промежуток, я должен быть измерен моей душой. Ум — это стандарт человека.
Глава 42
И пришел день, когда Мартину стало одиноко. Вот он здоров,
полон сил, а делать ему нечего. Писать и заниматься он перестал, Бриссенден
умер, Руфь для него потеряна, и в жизни зияет пустота, а просто жить безбедно,
похаживать в кафе да покуривать «Египетские» сигареты – не для него это.
Правда, слышался ему зов Южных морей, но казалось ему, что в Соединенных Штатах
игра еще не окончена. Скоро должны выйти две его книги, а есть у него в запасе
и рукописи, которые, возможно, все же найдут издателя. Они принесут деньги, он
подождет и уж тогда, богачом, отправится в Южные моря. На Маркизах есть одна
долина возле бухты, ее можно купить за тысячу чилийских долларов. От
подковообразной закрытой бухты долина уходит к головокружительным, увенчанным
облаками горным пикам, и в вей добрых десять тысяч акров. Там полным‑полно
тропических плодов, диких куропаток и кабанов, бывает, забредет и стадо диких
коров, а высоко в горах пасутся стада диких коз, и на них охотятся стаи диких
собак. Дикое место. Людей там нет. И можно купить эту долину вместе с бухтой за
тысячу чилийских долларов.
Бухта, помнится, великолепная, глубокая, туда спокойно могут
заходить самые крупные суда, и притом безопасная. Справочник Южно‑тихоокеанского
пароходства даже рекомендует ее как лучшее на многие сотни миль место для
малого ремонта судов. Он купит шхуну – из тех, что вроде яхты, дно обшито.
медью и развивают бешеную скорость – и станет торговать копрой и добывать
жемчуг у островов. Долина и бухта станут его штаб‑квартирой. Он построит
просторный дом, крытый пальмовыми листьями, как спокон веку строят островитяне,
и в доме, в долине, на шхуне у него будут темнокожие слуги. Там он будет
принимать агента с фактории Тайохаэ, капитанов странствующих торговых судов и
сливки тамошнего сомнительного общества. У него будет открытый дом, и принимать
он всех станет по‑королевски. И забудет книги, которые некогда так много для
него значили, забудет мир, который оказался обманчивым.
Чтобы все это исполнилось, надо сидеть в Калифорнии и ждать,
когда разбогатеешь. Деньги понемногу притекают. Если бы какая‑нибудь из его
книг завоевала успех, удалось бы продать всю груду рукописей. Можно бы
составить сборники стихов и рассказов и уж тогда долина, бухта, шхуна у него в
руках. Писать он больше не будет. Это решено. Но пока, в ожидании, когда книги
будут напечатаны, надо что‑то делать, выйти из тупого оцепенения, какой‑то
холодной отрешенности., Однажды воскресным утром Мартин узнал, что в этот день
в Шелл‑Маунд‑парке каменщики устраивают гулянье, и прямиком туда направился. В
прежние времена он частенько бывал на таких гуляньях, хорошо представлял, что
это такое, и, едва вошел в парк, на него нахлынули ощущения той давней поры. В
конце концов, он из того же теста, что весь этот рабочий люд. Среди тружеников
он родился, среди них жил, и, хотя на время от них отошел, приятно снова
оказаться среди своих.
– Неужто Март! – услышал он, и чья‑то дружеская
рука опустилась ему на плечо. – Где пропадал? В плаванье ходил? Ну, давай
опрокинем стаканчик.
Он очутился старой компании, только из старых приятелей кое‑кого
недоставало, появились и новые, незнакомые лица. К каменщикам они не имели
никакого отношения, но по‑прежнему ходили на все подряд воскресные гулянья –
потанцевать, подраться, позабавиться. Мартин выпил с ними и снова начал.
чувствовать себя человеком. Дурак он, что ушел от них; и конечно же, он был бы
куда счастливее, если бы остался со своими и махнул рукой на книги и на всяких
важных господ. Однако, пиво не казалось так хорошо, как в былые времена. Совсем
не тот, не прежний вкус. Это Бриссенден виноват, отбил у него вкус к пиву,
решил он и подумал, а может, книги в конце концов отбили у него вкус к обществу
друзей юности. Он решил не поддаваться и пошел в павильон для танцев. Встретил
подручного слесаря с какой‑то блондинкой, и она тотчас предпочла своему
кавалеру Мартина.
– Ишь какой, всегда он так, – объяснил Джимми
приятелям, которые стали над ним потешаться, когда Мартин с блондинкой унеслись
от него в вальсе. – И плевать, я не в обиде. Уж больно я рад опять его
повстречать. Гляди, как ее кружит, а? Эдак ласково. Как тут девчонку
виноватить?
Но Мартин возвратил девчонку Джимми, и втроем, да еще с
полудюжиной приятелей, они смотрели, как крутятся пары, и смеялись, и
перебрасывались шутками. Все радовались возвращению Мартина. Ни одна его книга
еще не вышла из печати. И он не поднялся в их глазах на какие‑то мнимые высоты.
Просто его любили такого, какой он есть. Он чувствовал себя принцем,
вернувшимся после изгнания, и одинокая душа его расцветала, омытая их сердечным
радушием. Он веселился вовсю, он был в ударе. Да и карманы были не пусты, и,
как бывало, когда он возвращался из плаванья, только что получив жалованье, он
беспечно сорил деньгами.
В какую‑то минуту среди танцующих мелькнула Лиззи Конноли в
объятиях молодого рабочего парня, и позднее, пройдясь по павильону, Мартин
набрел на нее – она сидела у стола с закусками и прохладительными напитками.
Когда радостно‑удивленные восклицания остались позади, Мартин вышел с нею на
волю, где можно разговаривать, не стараясь перекричать музыку. С той минуты,
как он с ней заговорил, она была в его власти. Он это понимал. Он читал это в
гордом и покорном ее взгляде, во всей ее гордой и ласковой повадке, в том, как
жадно она его слушала. Это была уже не та девчонка, какую он знал прежде.
Теперь перед ним была женщина, и ее страстной, дерзкой красоте еще прибавилось
прелести– все такая же страстная, она стала уже не такой пылкой и дерзкой,
видно, научилась лучше владеть собой. «Красавица, настоящая красавица», –
прошептал восхищенный Мартин. И он понимал, она в его власти, и скажи он только
«Пойдем», она пойдет за ним на край света.
Едва у него мелькнула эта мысль, жестокий удар кулаком в
скулу чуть не свалил его наземь. Нападающим двигала такая злость и так он
спешил, что он не попал в челюсть, куда метил. Мартин кое‑как устоял на ногах,
обернулся навстречу новому яростному взмаху кулака. Он машинально пригнулся, и
кулак, не задев его, скользнул мимо, противника рвануло вперед, крутануло.
Мартин изо всей силы нанес короткий боковой удар левой. Противник рухнул на
бок, вскочил, бешено кинулся на Мартина. Мартин увидел его искаженное неистовой
злобой лицо, мельком подумал, с чего так зол на него этот парень. А тем
временем, размахнувшись, нанес прямой удар левой. Парень опрокинулся назад,
рухнул грудой тряпья. К ним уже подбегали Джимми с приятелями.
Все существо Мартина торжествовало победу. Будто вернулись
беззаботные прежние дни, танцы, драка, веселье– даже еще лучше стало. Он не
спускал настороженного взгляда с противника. Лишь мельком глянул на Лиззи.
Обычно девушки поднимают визг, когда парни дерутся, но Лиззи не визжала. Затаив
дыхание, она чуть подалась вперед и жадно следила за схваткой – рука прижата к
груди, щеки пылают, в глазах жаркое, восхищенное удивление.
Парень поднялся с земли и теперь силился вырваться из рук
честной компании.
– Она меня дожидалась! – орал он на весь белый
свет. – Меня она дожидалась, а этот встрял и нахально ее увел! Пустите
меня, говорят вам, пустите. Я с ним разделаюсь!
– Очумел, что ли? – спросил Джимми, вместе с
другими удерживая парня. – Это ж Мартин Иден. Он боксер что надо, верно
тебе говорю. Будешь соваться, он из тебя лепешку сделает.
– Он ее у меня из‑под носа увел! – выкрикнул парень.
– Он одолел Летучего Голландца, а уж его‑то ты
знаешь, – увещевал Джимми. – Всего‑то за пять раундов и свалил. А ты
и минуты против него не продержишься.
Это известие, кажется, несколько утихомирило разъяренного
парня, и он смерил Мартина опасливым взглядом.
– По нему не видать, – насмешливо сказал он, но
запала в насмешке не чувствовалось.
– Летучий Голландец тоже сперва не увидал, –
заверил его Джимми. – Пошли, кончай с этим. Мало тут, что ли, девчонок.
Пошли!
Парень дал себя увести, и вся компания двинулась за ним в
сторону павильона.
– Кто это? – спросил Мартин у Лиззи. – И
вообще, с чего он так вскинулся?
Боевой пыл, который когда‑то жарко разгорался в нем и
остывал не сразу, уже угас, Мартин поймал себя на том, что слишком придирчиво
разбирается в себе, и понял: не для него это незатейливое существование, когда
бездумно даешь волю любому порыву.
Лиззи вскинула голову.
– А никто, – сказала она. – Ухажер
мой. – И, помолчав, объяснила: – Так уж пришлось. Больно тошно стало одной‑то.
А только я не забыла, – договорила она совсем тихо, глядя куда‑то
вдаль. – А его бы бросила и глазом не моргнула.
Она отвернулась, а Мартин, глядя на нее, знал: довольно
только протянуть руку, чтобы сорвать этот плод, и еще подумалось, а много ли, в
сущности, стоит безукоризненно правильная утонченная речь, и за этими мыслями
забыл ей ответить.
– Здорово ты его отдубасил, – со смехом бросила
Лиззи пробный камешек.
– А он крепкий парнишка, – великодушно признал
Мартин. – Если бы его не увели, пожалуй, я не так бы легко с ним
справился.
– А кто была дамочка, с кем я тебя видала в тот
вечер? – спросила Лиззи. – Да просто знакомая, – ответил Мартин.
– Давно это было, – задумчиво прошептала
она. – Будто тыща лет прошла. Но эту тему Мартин не поддержал. Перевел
разговор на другое. Они пообедали в ресторане, он заказал вино и дорогие
лакомства, а потом танцевал с ней, с ней одной, покуда она не устала. Он был
отличный танцор, и Лизз кружилась с ним и кружилась, склонясь головой ему на
плечо, она была вне себя от счастья, и ей хотелось только, чтобы так было
вечно. К вечеру они погуляли в парке, а потом, по доброму старому обычаю, она
села на траву, а Мартин растянулся на спине, положил голову ей на колени. Он
дремал, а Лиззи гладила его волосы, смотрела на его сомкнутые веки, – ее
переполняла любовь. Внезапно открыв глаза, Мартин прочел признание, написанное
на ее лице. Она опустила ресницы, вновь подняла и с ласковым вызовом встретила
его взгляд.
– Я честная перед тобой, ждала тебя все годы, – сказала
она тихо‑тихо, чуть не шепотом.
Мартин понимал, что, как ни поразительно, это правда. И в
душе отчаянно боролся с искушением. Он может сделать ее счастливой. Судьба
отказала ему в счастье, но почему он должен отказать в счастье этой девушке?
Можно бы жениться на ней, и пусть она живет во дворце на Маркизах под кровлей
из пальмовых листьев. Так сильно было искушение, но властный внутренний голос
оказался еще сильней. Сам того не желая, Мартин был все еще верен Любви. Пора
вольной, бездумной жизни миновала. Ее уже не вернуть, и к ней не вернуться. Он
изменился, до этого часа он даже не понимал, как сильно изменился.
– Не гожусь я в мужья, Лиззи, – небрежно сказал
он.
Рука, играющая его волосами, на миг замерла, потом опять
принялась тихо их поглаживать. Лицо девушки словно отвердело, но то была
твердость внезапно принятого решения, – щеки по‑прежнему розовели, и вся
она светилась нежностью.
– Не об том я…– начала она и запнулась. – Или… да
мне все, все едино, – повторила она. – Я гордая, что ты мне друг. Я
для тебя чего хочешь сделаю. Такая уж, видать, уродилась.
Мартин сел, взял ее за руку. Неспешно взял, с теплым
чувством, но без страсти, и от этой теплоты девушку пробрал холод.
– Не будем больше про это, – сказала она.
– Ты очень хорошая, сердце у тебе благородное, –
сказал Мартин.. – Это мне надо гордиться, что я с тобой знаком. И я
горжусь, горжусь. Ты для меня луч света в очень темном мире, и я должен быть
честен перед тобой, как была честна передо мной ты.
– А мне все едино, честный ты со мной или нечестный. Ты
чего хочешь со мной делай. Хоть в грязь кинь да растопчи. В целом свете одному
тебе это можно, – с чувством, с вызовом прибавила она. – Зазря я, что
ль, сызмальства сама об себе заботилась.
– Потому‑то я ничего такого и не сделаю, – мягко
сказал Мартин. – У тебя слишком большое сердце, слишком ты великодушная,
не могу я с тобой поступать недостойно. Жениться я не собираюсь и не собираюсь…
ну, любить, не женясь, хотя прежде со мной так бывало. Мне жаль, что я пришел
сюда сегодня и встретился с тобой. Но теперь уже ничего не поделаешь, и я ведь
совсем не думал, что так обернется. Но послушай, Лиззи, ты мне так нравишься,
никакими словами не сказать. Не просто нравишься. Я восхищаюсь тобой и уважаю
тебя. Ты замечательная, ты замечательно хорошая. Да что толку в словах? Но я
вот что хочу сделать. Тебе трудно жилось, позволь мне облегчить твою жизнь.
(Глаза Лиззи засветились радостным светом – и снова погасли.) У меня почти
наверняка скоро заведутся деньги… Много денег.
В эту минуту он махнул рукой на долину с бухтой, на крытый
пальмовыми листьями дворец и нарядную белую шхуну. В конце‑то концов, не все ли
равно. Можно уйти в плаванье простым матросом куда угодно, на любом корабле,
как уходил уже столько раз.
– Я хотел бы отдать эти деньги тебе. Есть ведь,
наверно, что‑то, чего тебе хочется, – пойти в школу или на курсы
делопроизводства. Или захочешь выучиться на стенографистку. Я это устрою. Или,
может, у тебя живы отец с матерью. Я могу купить для них бакалейную лавку или
что‑нибудь еще. Только скажи, чего ты хочешь, и я все устрою.
Лиззи не отвечала, сидела не шевелясь, глядя в одну точку
сухими глазами, но в горле у нее застрял ком, и Мартин так отчетливо понял ее
боль, что и у него самого ком застрял в горле. Зачем только он такое сказал.
Всего‑навсего деньги предложил он ей – такая эта дешевка перед тем, что
предложила ему она. Он хотел отдать то, без чего мог обойтись, с чем мог
расстаться легко, она же отдала ему себя, шла на позор, на стыд, на грех,
который не простится ей и за гробом.
– Давай не будем про это, – сказала Лиззи, голос
ее сорвался, и она сделала вид, будто закашлялась. И поднялась. – Пошли по
домам. Устала до смерти.
Праздник кончился, почти все гуляки уже разошлись. Но когда
Мартин и Лиззи вышли из‑за деревьев, оказалось, что вся компания их поджидает.
Мартин тотчас понял, что это значит. Назревала заварушка. Компания– его
телохранители. Они вышли из ворот парка, а за ними в отдалении следовала вторая
компания, друзья Лиззиного кавалера – потеряв даму, он собрал приятелей и
готовился отомстить. Несколько полицейских, учуяв, что дело пахнет дракой,
держались неподалеку и препроводили обе компании. одну за другой, к поезду на
Сан‑Франциско, Мартин сказал Джимми, он выйдет у Шестнадцатой улицы и доедет в
Окленд трамваем. Лиззи сидела тихая, безучастная к назревающей драке. Поезд
остановился на Шестнадцатой улице, у станции уже стоял трамвай, и кондуктор
нетерпеливо трезвонил.
– Вон он дожидается. Давай беги, а мы их
задержим, – посоветовал Джимми. – Живей! Не упусти его!
Враги растерялись было при этом маневре, но сейчас же
соскочили с поезда и кинулись вдогонку. Пассажиры трамвая, степенные,
рассудительные оклендцы, едва ли обратили внимание на парня и девушку, которые
вскочили в трамвай и прошли на передние открытые места. Они не связали эту пару
с Джимми, который вскочил на подножку и заорал вагоновожатому:
– Врубай ток, старик, да гони отсюда! И тотчас круто
обернулся, заехал кулаком в лицо бегущему парню, который пытался тоже вскочить
в трамвай. Вдоль всего вагона кулаки молотили по лицам. Так Джимми с приятелями
на всех подножках трамвая отражали атаку. Трамвай затрезвонил вовсю, рванулся
вперед, и, отбив последних нападающих, Джимми со своими соскочил наземь, чтобы
довести дело до конца. Трамвай помчался дальше, оставив далеко позади шквал
битвы, а ошарашенные пассажиры и думать не думали, что причина переполоха
спокойный молодой человек и хорошенькая работница.
Мартин сперва радовался драке, в нем вспыхнул давний боевой
задор. Но задор этот быстро угас, сменился печалью. До чего же он стар, куда
старше беспечных, беззаботных приятелей его прежних дней. Он ушел далеко,
слишком далеко, назад уже не вернуться. Их жизнь, та, какою когда‑то жил и он,
ему теперь отвратительна. В ней он окончательно разочаровался. Он стал чужаком.
Как показался противен вкус дешевого пива, так противно теперь ему водить
компанию с этими парнями. Слишком он отдалился. Тысячи книг, что он держал в
руках, разверзли между ними пропасть. Он сам отправил себя в изгнание. Он
странствовал по бескрайнему царству разума, и вот уже нет ему возврата домой.
Но ведь человек же он, и всечеловеческая потребность в обществе себе подобных
остается неутоленной. Нового дома он не обрел. Как не способны его понять эти
старые приятели, и родные, и всякие буржуа, так и девушке, сидящей рядом,
которую он глубоко уважает, не понять ни его самого, ни того, как глубоко он ее
уважает. Мартин думал обо всем этом, и печаль его окрасилась горечью.
– Помирись с ним, – посоветовал он Лиззи при
расставании, когда они стояли перед лачугой в рабочем квартале, где она жила
неподалеку от угла Шестой и Маркет‑стрит. Он говорил о молодом парне, которого
сегодня оттеснил.
– Не могу я… теперь, – сказала Лиззи.
– Ну что ты, – весело сказал Мартин. – Только
свистни, и он бегом прибежит.
– Я не про то, – просто сказала Лиззи.
И он понял, о чем она.
Он уже собирался проститься, и тут она потянулась к нему. Но
не властно потянулась, не с желанием соблазнить, а с тоской и смирением. Мартин
был бесконечно тронут. Его природное великодушие взяло верх. Он обнял Лиззи и
поцеловал, и знал: ничто на свете не могло быть искренней и чище ее ответного
поцелуя.
– Господи! – сквозь слезы выговорила она. – Я
хоть сейчас умру за тебя! Хоть сейчас!
И внезапно оторвалась от него и взбежала на крыльцо. У
Мартина увлажнились глаза.
«Мартин Иден, – сказал он себе. – Ты не скот, ты
проклятый ницшеанец. Ты должен был бы на ней жениться, и тогда это трепещущее
сердце до краев наполнилось бы счастьем. Но не можешь ты, не можешь! Позор!»
«Бродяга старый, что бубнит про язву, –
пробормотал Мартин, вспомнив строки Хенли. – Людская жизнь– ошибка и
позор.
Да, так и есть, ошибка и позор».
Цитата Уильяма Эрнеста Хенли
Жизнь, я думаю, ошибка и позор.
Раньше я думал, что информация уничтожается в черной дыре. Это была моя самая большая ошибка, или, по крайней мере, моя самая большая ошибка в науке.
Гораздо позже, когда я обсуждал эту проблему с Эйнштейном, он заметил, что введение космологического члена было самой большой ошибкой, которую он когда-либо совершал в своей жизни. Но эта «ошибка», отвергнутая Эйнштейном, до сих пор иногда используется космологами, и космологическая постоянная, обозначаемая греческой буквой ? снова и снова поднимает свою уродливую голову.
Никакая судьба не нападает на нас извне. Но внутри себя человек несет свою судьбу, и наступает момент, когда он понимает, что он уязвим; а затем, как при головокружении, ошибка за ошибкой манит его.
Стыд имеет место быть. Стыд — это то, что вы делаете с ребенком, чтобы он не бегал по дороге. А потом ты убираешь позор, и сразу же они снова в строю. Вы никогда не должны погружать кого-либо в позор. Это продолжительное существование стыда, которое затем перерастает в разрушительную ярость. Мы не можем существовать в этом. Это как патока.
Вы подвергаете себя серьезной опасности…» Я думаю, что предпочел подвергнуть себя серьезной опасности, чем противостоять своему позору. Мой стыд за то, что я не стал кем-то, стыд за то, что мои родители не гордятся мной после всех жертв, которые они принесли мне. Стыд того, что стал посредственным нигилистом.
Мое милосердие — возмущение, жизнь — мой позор; И в этом позоре все еще живет ярость моей печали!
Стыд обычно следует схеме — циклу самобичевания и лжи, который уносит жизнь за жизнью. Во-первых, мы переживаем очень болезненное событие. Во-вторых, мы верим в ложь о том, что наша боль и неудача — это то, кто мы есть, а не просто то, что мы сделали или сделали с собой, — и испытываем стыд. И, наконец, наше чувство стыда заставляет нас думать, что мы никогда не сможем выздороветь, что, по сути, мы даже не заслуживаем этого.
Нет ничего постыдного в том, чтобы быть голодным по другому человеку. Нет ничего постыдного в том, чтобы очень сильно желать разделить свою жизнь с кем-то.
Стыд: Он есть у всех нас. Это тот гремлин, который говорит: «Меня недостаточно». Или, если вы чувствуете себя довольно уверенно,… «О, кем вы себя возомнили?» Стыд всегда имеет место.
Хотя кто-то может попытаться пристыдить вас, стыд также должен быть принят, чтобы он был эффективным. Мы не можем заставить вас чувствовать стыд без вашего участия.
Я иногда думаю, что стыд, просто неуклюжий, бессмысленный стыд, препятствует добрым делам и прямому счастью не меньше, чем любой из наших пороков.
Когда меня спросили: «Постыд ли это сделает?» Имея в виду: будут ли пристыжены люди, работающие на благосостояние, чтобы получить достойную работу? И я сказал, что самую большую роль здесь играет стыд: самый большой стыд в том, что вокруг так много изобилия, но у многих так мало, а у немногих так много. Это позор.
У мужчин вы все еще находите эту ошибку; все считают их немного набором человечества.
Мне не стыдно за то, где я был, или за то, что я сделал, чтобы выжить, чтобы добраться туда, где я нахожусь в своей жизни. Когда у вас нет стыда за что-то, это не может навредить вам.
Пренебрегайте изучением Бога, и вы обрекаете себя спотыкаться и ошибаться по жизни с завязанными глазами.
Пейте, мальчики, пейте и не волнуйтесь, если мы допьем эту бутылку, то пойдем и купим еще одну. Конечно, он не будет таким, как сейчас, но все равно будет лучше, чем ничего. Ах, какая жалость, что Лос-Суицидас больше не делают мескаль, какая жалость, что время уходит, тебе не кажется? какой позор, что мы умираем, и стареем, и все хорошее убегает от нас галопом.