История моих ошибок

Моему названному братцу Каю

от, увы, опоздавшей Герды

Откуда, спросишь ты, волна моей печали,

Что бьется, как прибой, о сумрачный утес.-

Коль сердца урожай однажды мы собрали,

Жизнь — это только боль. К чему же твой вопрос!

Шарль Бодлер

Предисловие.

Анализируя свою жизнь, я часто задаюсь вопросом: почему все сложилось так, а не иначе, что заставило меня совершить так много ошибок. Если верить психологам, то получается, что причины наших комплексов уходят своими корнями в детство, давая им возможность бурно расцвести в юности и принести нам в зрелости горькие плоды, которыми придется питаться до конца своих дней. По-видимому, они правы, только кто определяет, в какой семье предстоит появиться тому или иному малышу?

В моем случае, должно быть, Сеятель обронил семя моей будущей жизни под соседский забор, не донеся до предназначенной для посева грядки, или все-таки донес, да лукавый ветерок подхватил невесомую частицу и умчал от родного гнезда. Вот и проклюнулась я тонким росточком на чужом огороде, хоть и не на навозной куче, но среди крапивы да лебеды. Но мне-то суждено было родиться не капустой с крепкой кочерыжкой, у которой всегда голова на плечах, и не морковкой, у которой на виду у всего света торчит только раскидистая шевелюра, а истинное лицо запрятано под землей, но слабым, романтичным, синеглазым вьюнком, бесхитростно радующимся и солнечному свету, и теплому дождю, и ласковому ветерку. Только вот какая незадача: чтобы вырасти и прожить долгую жизнь, мне была необходима опора, чтобы довериться ей, прильнуть и обвить своим податливым стебельком. Но лебеде было не до меня: она растопыривала листья, чтобы пощекотать кокетливых соседок, а крапива так больно обжигала при каждом прикосновении, что на синих граммофончиках появлялись прозрачные капельки-слезинки. Так и мотал меня безжалостный ветер из стороны в сторону, пока Хозяйская рука не воткнула рядом со мной надежный прутик, один единственный на всем огороде. Вот мы и объединились: начали крепнуть и расти вместе, переплетая пущенные в недружественную землю корни, и прутик мой любимый превратился в молодое и стройное деревце, обещавшее стать со временем раскидистым и могучим, а я украшала его своими голубыми цветами и услаждала ароматом нектара.

Но безжалостная рука подвыпившего забулдыги вырвала с корнем юное деревце и растоптала обвивавший его стебелек. А тут и осень со слякотью и непогодой, а за ней зима с морозами да снегом — казалось, всё: не выживет искореженный вьюнок, погибнет под ударами стихии. Но пришла весна, щедрое солнце растопило снега и согрело землю, и калека, напрягая все свои силенки, вдруг начал поднимать свой стебелек и распускать новые листочки. Тут Хозяин опять пришел на помощь и воткнул неподалеку колышек, и вьюнок устремился к нему в наивной надежде обрести такого же верного друга, каким являлось для него молодое деревце. Да только объятие это было недолгим, а опора оказалась совсем ненадежной: появилась на грядке благородная соседка., родом из нездешних краёв, которой тоже приглянулся колышек, вот и обхватила она его своими хищными ветвями, да так крепко, что вытащила его из родной земли. А едва она вошла в силу, Хозяин забрал ее, а с нею и колышек, в оранжерею, потому что прибыла она из жарких стран и могла жить только в теплице, так что колышку суждено было отныне провести свою жизнь рядом с чужим существом, да еще за стеклом, надежно отгородившим его от искушений и опасностей реального мира.

Ему тоже посчастливилось пустить корни, но не в родную почву, а в некий оранжерейный субстрат, в котором, вроде, есть все необходимое для благополучного существования, но почему-то не возникает ощущение счастья — видимо, из-за искусственной атмосферы, чересчур влажной и душной. Вот и вздыхает он порой, глядя через широкие окна на летящие по синему небу вольные облака, на весело шелестящую от игривого ветерка листву, на хрустальные горошины дождя, падающие на стеклянную крышу, на задорных пичуг, вьющих свои гнезда в кроне могучих деревьев, выросших на свободе, потому что именно там кипит настоящая жизнь, с ее страстями, радостями, огорчениями и заботами. И только она может сделать тебя счастливым участником этого пиршества природы. А иначе будешь выставочным экспонатом, ухоженным и ненатуральным, запертым в стеклянную тюрьму.

А вьюнок помыкался-помыкался, дополз до покосившегося облезлого забора, да и прицепился к нему, поднимаясь все выше и выше, оплетая и укрепляя подгнившие доски, деревенея стволом, так что уже не забор являлся опорой для него, но сам стебель, набравший силу, стал выпрямлять ограду, а его разросшаяся листва и многочисленные распустившиеся бутоны превратили убогую развалину в прекрасную живую изгородь, усыпанную цветами и восхищавшую прохожих своим колоритным видом.

Так, может, вовсе не ошибкой Сеятеля было мое появление под соседским плетнём, а именно так Он спланировал жизненный путь для меня, превратив слабый вьюнок, отвергаемый окружающими и нуждавшийся в опоре, в крепкую лиану, способную поддерживать и укреплять более слабых. Ответ знает только Он Сам!

Часть первая. Глава 1

Жанна Тигрицкая

Как я родилась.

Собственно, само мое появление на свет было ошибкой. Мои родители никогда не любили друг друга. Отец вообще был женат, но при этом абсолютно не чурался самого тесного общения с представительницами прекрасного пола. После войны одиноких женщин было море, и каждой хотелось любви, комплиментов, внимания и — увы! — обыкновенного секса, хоть об этом и не принято было тогда говорить. А мой папочка в этом плане всегда был щедр и успевал одарить подобными радостями окружавших его дам. Работал он учителем географии в школе, где, кроме него, было еще двое мужчин — историк и физрук., так что поле для применения его талантов было просто безбрежным.

Моя мама была типичным продуктом воспитания сталинской системы, она никогда не была женщиной, но боевой единицей, всегда готовой беспощадно бороться со всем, что мешает строительству коммунизма. Она была простой деревенской девчонкой, осиротевшей в 14 лет, «намотавшей соплей на кулак» и не погибшей от голода только благодаря добрым людям, которые делились с ней последним куском хлеба или стареньким одеялом, из которого соседка смастерила ей юбку и жакет. Вот уж, кто воистину был сделан из железа, — так это моя мама. Во время войны она поехала в Ташкент, где училась в институте, а по ночам вкалывала на фабрике. Получив диплом, она стала работать на комбинате начальником смены и, конечно, занималась общественной работой. Так бы ей и продолжать служить Родине, из нее мог бы получиться образцово-показательный партработник, не хуже Фурцевой, я думаю, но, видно, это было предопределено Свыше: они встретились и согрешили, и возникла я! Как наказание за минутную слабость, но, одновременно, как шанс слепить семью.

Однако, отец не спешил разводиться и портить себе учетную карточку коммуниста, а мать не могла избавиться от меня, потому что аборты были запрещены, а криминального она тогда попросту боялась, вот и проклинала меня от всей души надеясь, что рассосусь. Ан нет: не рассосалась и родилась ровнехонько через девять месяцев, да еще копия отца. К его чести, надо сказать, что он-таки развелся и женился на моей глубоко беременной маме. И, как ни странно, но он меня любил в самом раннем детстве, как и мою сестру, которая появилась на следующий год, несмотря на то что мать ее чем только не травила в утробе. Родилась она крохотной, недоношенной, страшной, какой-то искореженной, мать ее даже боялась в руки брать, так что нянчил отец и — ничего: выходил. Он много занимался с нами: научил в пять лет в шахматы играть, на коньках кататься, зимой лепил для всей дворовой ребятни ледяную горку и снежные скульптуры Деда Мороза и Снегурочки и еще трех медведей, раскрашивал их, обливал водой, чтобы замерзли и не растаяли до весны. В общем, наше появление разбудило в нем до поры дремавшую любовь к детям.

История моих ошибок. Глава 2

Жанна Тигрицкая

Отец.

Мой отец был очень противоречивой личностью: одновременно способным на благородные порывы и самые низкие поступки. Он был слаб по своей натуре, поэтому боялся неудач. Может быть, если бы он женился на другой женщине, терпеливой, покладистой,заботливой и просто любящей его, она могла бы окрылить его и сподвигнуть на нечто большое и высокое, так мощная ракета выводит маленький спутник на далекую и, казалось бы, недостижимую орбиту. Однако, он сам сделал свой выбор, проявив сексуальную распущенность и безответственность, — преступление,за которое он понес суровое наказание в виде почти пожизненного проживания с моей мамой. Поскольку силы противника превосходили его возможности, он научился действовать исподтишка, то есть со временем превратился в мелкого пакостника, вроде надоедливого комара, который своим бесконечным писком и постоянной готовностью хотя бы куснуть, если уж не получится напиться кровушки, досаждает всем и вся.

Он был отнюдь не глуп, эрудирован и даже проявлял недюжинную смекалку, если хотел чего-то получить. Вступив в партию еще до войны, он сделал это не из карьерных соображений, так как занятие высоких постов никогда не входило в его планы. Он на протяжении многих лет избирался парторгом школы, но при этом никогда не был догматиком, довольно трезво оценивал политическую ситуацию в стране и мире. Помню, когда Брежнева избрали генсеком, изгнав Хрущева, он воскликнул: «Этого бездаря! Да с ним прекратится всякое развитие страны!». Он понимал, наверное один из очень немногих, каким важным в скором времени станет знание английского языка, поэтому и отправил нас с сестрой учиться в семью Джеймса (сначала с нами занималась его жена).

Казалось, отец мог ответить на любой вопрос, относящийся к природе, не только из своей профессиональной области, но и ботаники, зоологии, истории, экономики. Он очень любил природу и старался и своих, и чужих детей заразить этой любовью. Каждый год в июне он организовывал туристический лагерь на сто учеников старших классов километрах в сорока от города. Место было сказочное: палатки ставились на опушке леса, с одной стороны простирались бесконечные поля, засеянные то гречихой, то рожью, то картофелем, а с противоположной радовали не только глаз, но и желудок изумрудно-зеленые луга с обилием цветов и ягод. То здесь, то там матушка-природа бросала яркие разноцветные мазки в это торжество малахита, и девчонки смело окунались в васильковую синеву, чтобы украсить палатки или кухню букетами, и, казалось, парили на белоснежных облаках, образованных зарослями ромашки, когда задумывали увенчать себя и подруг душистыми диадемами. Ягод было море и в лесу, и на лугу: лесные помельче, продолговатой формы, чуть горьковатые и настолько ароматные, что до сих пор ощущаю их запах, вызывающий легкое головокружение. На лугу росли совсем другие ягоды: круглые, намного крупнее и слаще лесных, литровую банку можно было набрать за несколько минут, а потом всем лагерем пить с ними вкусный и душистый чай. Неподалеку была пасека, которой заведовал добрый дедушка-лесовичок, снабжавший нас медом в благодарность за наши мелкие услуги и за то, что мог столоваться у нас в лагере всю смену.

Минутах в десяти ходу от лагеря протекала небольшая речка с песчаной отмелью на одном берегу и невысоким обрывом с другой стороны. Посреди речки был песчаный островок, который каждое лето изменял свою форму, мы вброд перебирались на него и мыли посуду. На остатки наших трапез собирались целые косяки небольших рыбешек — ершей, пескариков, карасей и красноперок, очень скоро они увеличивались в размерах настолько, что могли уже служить деликатесами для нас. И мы, вероломно приучившие их к своей щедрости и притупившие их бдительность, прямо во время очередного пиршества подводили под них кусок марли и поднимали некое подобие трала из воды. Рыбу, как и раков, которые водились в норах, выкопанных ими в глинистом высоком берегу, мы запекали в золе, как картошку, а потом вечерами, сидя у костра, наслаждались добытыми собственным трудом трофеями.

Мы еще успевали и поработать на прополке колхозного поля, за что нам с фермы привозили парное молоко. Отец умел все так рационально и весело устроить в нашем лагере, что все были счастливы, сыты и здоровы. У нас там даже кукольный кружок был: мы лепили из синей глины головы кукол, потом оклеивали их обрывками бумаги, которая, высыхая, сохраняла форму, ее разрезали, снимали с болванки, потом склеивали и раскрашивали, приделывали волосы из ваты, кукурузных нитей и даже травы или мха. Костюмы шили на руках, а потом просовывали пальцы внутрь и оживляли свои персонажи, разыгрывали целые спектакли.

Не помню, чтобы в лагере были какие-то конфликты, все дружили, помогали друг другу, с удовольствием возились с младшими — нас брали с собой в лагерь работавшие там родители. Не было и никакого разврата, несмотря на то, что молодежь-то была, что называется, в соку. Может, стыдились опозориться, а, скорее всего, не хотели отца подвести или огорчить. Некоторые выпускники продолжали ходить с ним в походы, даже закончив институты.

В школе ученики его просто обожали: он умел так живо и интересно рассказать о какой-нибудь стране или географической зоне, корча страшные физиономии и имитируя походку животных, что дети на уроках сидели, как загипнотизированные, и ловили каждое его слово и жест. Фантазия у него была неисчерпаемая, то есть он всегда готов был додумать, если чего не знал. А знал он, действительно, много: выписывал и проглатывал кучу журналов, перечитал еще в юности всю русскую классику, да и иностранную не обошел вниманием. «Милый друг» Мопассана был его настольной книгой, руководством по жизни. Отец происходил из интеллигентной семьи : его мать и две сестры были филологами, а его дед был каким-то чиновником от образования при царизме. Конечно,говорить с моей мамой, которая, хоть и была инженером, но никогда не ощущала никакой потребности в чтении художественной литературы, ему было не о чем, а школьная клумба, радующая его глаз своим разноцветьем и манящим ароматом, всегда была под рукой.

Не зря моя мама называла меня «отцовское отродье». Я, действительно, очень многое унаследовала от него : любовь к детям и животным, филологические способности, привычку читать, умение наблюдать за жизнью животного и растительного мира, подмечая казалось бы мелкие и незначительные изменения и события, происходящие в природе, не вмешиваясь и не нарушая ее гармонии. Именно отцу я должна быть благодарна за то ощущения непреходящего счастья, которое я неизменно испытываю, бродя по лесным дорожкам, или наблюдая за неспешно текущей зеленоватой водой нашей тихой подмосковной речки, или глядя на проклюнувшиеся изумрудные почки у березы за моим окном, или перебирая пушистую и нежную, как шелк, шерстку моих обожаемых кошек, или беседуя со своей гениальной собакой, которая понимала меня гораздо лучше моих собственных детей. Этот мир, созданный Творцом и подаренный нам, неблагодарным и глупым людям, вызывает у меня одновременно и восхищение, и отчаяние от того, что мы его так настойчиво и успешно губим, как неразумное дитя, пытающееся выковырять глазки или оторвать хвостик у крохотного котенка. Если каждый из нас не задумается над этим, человечество ждет печальный финал.

История моих ошибок. Глава 3

Жанна Тигрицкая

Мать.

Ревность и зависть (которая по сути является той же ревностью к чужим успехам, как мне кажется) это страшные черты человеческого характера, которые не только разрушают его собственную душу, но и, к несчастью, калечат жизни всех его близких. Моя мама была патологически ревнива, да и отцу, видимо нравилось ее поддразнивать, вот он без устали и подкидывал ей новые поводы для ревности. В общем, скандалы у нас в семье не утихали никогда. Как и всякий маленький ребенок, я любила и папу, и маму, и не понимала причину их ссор. Мама ненавидела готовить, не умела ни шить, ни вязать, хотя, по ее рассказам, бабушка пыталась научить ее всему, что должна была делать семейная женщина. Уборка квартиры ее просто бесила. Она зачастую бросала меня, а потом и сестру на какую-нибудь сердобольную женщину и уходила из дома. Правда, в благодарность она выполняла все просьбы соседок: заплатить за квартиру, отправить на почте посылку или просто сделать необходимые покупки. Она готова была на все — лишь бы не сидеть с собственными детьми.

Один ее поход закончился для меня трагически. Соседка, жена полковника, хорошо поставленным командным басом отдала своему гулявшему во дворе сыну приказ: «Домой!». И хоть она наполовину высунулась в окно, в комнате задрожало все: от люстры до посуды в шкафу. И вот эти децибелы обрушились на голову полуторагодовалой девочки, игравшей на полу. Я до такой степени испугалась, что сначала беззвучно рыдала, дергаясь в конвульсиях и ловя воздух ртом, а потом целые сутки громко проплакала и наконец уснула в изнеможении. А когда проснулась и открыла глазки, оказалось, что у меня только один глаз смотрит прямо, а второй закатился внутрь, за нос. То есть на нервной почве началось страшное косоглазие и зрение упало до плюс восьми диоптрий — сильнейшая дальнозоркость.

Меня очень долго лечили, сразу же надели очки — ужасные, потому что других в то время не делали, и из симпатичной девчушки с огромными внимательными глазами я превратилась в уродливую карлицу, над которой потешались и издевались абсолютно все дети (в начале 50-х годов в очках была только я одна и в детсаду, и в школе, и в кружках в Доме пионеров). Всю свою жизнь мне пришлось провести в очках. Однажды они чуть было не разрушили мои планы и надежды на будущее. Я хотела заниматься физикой, ядерной физикой (мне казалось тогда это чрезвычайно романтичным — как, впрочем, и многим другим в Хрущевскую оттепель), но окулист в районной поликлинике перечеркнула в справке слово «физический» факультет университета и написала «филологический», вот так я и стала переводчиком, чтобы не изменить своему выбору.

Лечили меня хорошие специалисты из главного офтальмологического института, оставшиеся в нашем городе после войны и не вернувшиеся в Москву из эвакуации по каким-то своим причинам. Короче, основали у нас филиал этого самого института, где практиковались и разрабатывались новейшие методы лечения глазных болезней. Существует он и сейчас как совершенно самостоятельная научно-исследовательская единица, чьи кадры завоевали авторитет и уважение во всем мире, а один профессор так просто превратился в гуру, способного оживлять мертвые ткани и общаться с инопланетянами. В те годы врачи решали более земные задачи и усердно лечили своих пациентов. Видимо, успешно это делали, раз от косоглазия меня практически полностью избавили, не прибегая к операции, а дальнозоркость уменьшили на пару диоптрий. Судя по тому, что мой доктор стал сначала доцентом, а потом и профессором, методы лечения были признаны и собратьями- врачами, так что я внесла свой вклад в развитие советской медицины (в качестве подопытного кролика).

Когда мне исполнилось пять лет, мама решила съездить в Москву якобы для того, чтобы меня там вылечили. Под таким святым предлогом мы поселились в комнатке отцовского однополчанина в столичной коммуналке. Пару раз меня, действительно, пытались привести на прием, но оказалось, что в головном институте огромная очередь по записи, и пациентов из провинции на лечение вызывают — а нас и вызывать бы не стали, ведь в городе был филиал. Мать поскандалила для порядка, а потом подкинула меня нашей хозяйке и рванула по московским магазинам и театрам. Когда становилось просто неприлично сидеть на шее у добрых людей, она брала меня с собой.

Стоял февраль 1956 года, морозы были просто зверские — далеко за 30, но мы дважды отстояли очередь в Мавзолей к дедушкам Ленину и Сталину, и мама рыдала так, как будто они, на самом деле, были ее близкими родственниками и только вчера умерли. В общем, простудила она меня серьезно, так что хроническим бронхитом страдаю по сей день, несмотря на то, что меня в детстве так долго и упорно обкалывали антибиотиками, что на крохотной попке живого места не было: ровно 100 уколов за месяц!.

Конечно, я была обузой, она раздражалась, кричала на меня, а однажды просто оставила в ГУМе и ушла. Я настолько ее боялась, что даже почувствовала радость от того, что ее нет рядом, и никто на меня не орет. Помню, что не испугалась, а подошла к окну и стала с любопытством рассматривать людской муравейник, живущий какой-то своей непонятной, суетливой жизнью — мне было очень интересно, только кушать хотелось. Сердобольные дяди и тети пытались меня угощать, расспрашивали, почему я одна и хотели отвести в милицейский пункт, но я не поддавалась и стояла, как оловянный солдатик на своем посту. К закрытию магазина вдруг появилась увешенная свертками, благополучно отоварившаяся, и оттого добрая мама, купила мне эскимо и повезла домой.

Я до сих пор не могу понять, что это было: желание избавиться от ненужного ребенка и при этом выступить в роли несчастной жертвы, надеясь, что Москва большая и мой след затеряется, или легкомыслие эгоистичной и напрочь лишенной материнского инстинкта женщины. Знаю одно: никогда не ласкала, скудно кормила, одевала в барахло из уцененных магазинов, унижала, избивала по поводу и без, регулярно доводила до больницы, где даже не считала нужным посещать. Чем я только не переболела в детстве — наверное, таких болезней просто нет! Спустя много лет, когда мама приехала в очередной раз «прошвырнуться по московским магазинам» и, естественно, остановилась у меня, я набралась смелости и спросила ее: «Мама, скажи честно: ты ведь никогда не любила меня. Почему?» На что она совершенно спокойно ответила: «Да, не любила. Ты не такая, как мы все!» Ну что тут скажешь!

Когда мне исполнилось три года мать устроилась преподавателем математики в техникум. Вот уж тут она развернулась! Работала она самозабвенно, ее группы всегда были победителями соцсоревнований, награждались премиями и поездками. Она была признана одним из лучших преподавателей министерства, инспектировала учебный процесс в техникумах по всему Союзу. Правда, из-за своего тяжелого характера так и не получила ни почетного звания, ни государственной награды — все время конфликтовала на работе, писала жалобы, сколачивала коалиции, вызывала проверяющие комиссии из Москвы — в общем, не давала покоя ни себе, ни людям.

С отцом отношения все ухудшались, она обыскивала его карманы и портфель, шпионила за каждым его шагом. Помню, как мы с ней прячемся за огромными кучами снега на обочине дороги и видим, что отец выходит из школы под ручку с какой-то учительницей и галантно поддерживает ее за локоток на ступенях крыльца. Когда я выросла, повзрослела и вышла замуж, мне стало ее так жаль, потому что я в подобной ситуации не увидела бы ничего криминального, а лишь простую вежливость моего мужа. Я никогда не залезала в личные вещи (карманы, записные книжки, сумки, а позднее и в компьютер и сотовый телефон) не только мужа, но и детей. А вдруг что-то лишнее увижу! Не хочу.

Как ни странно, несмотря на мамину нелюбовь, мне и от нее тоже кое-что перепало, в соответствии с законами генетики. Еще в школе ее учитель математики обратил внимание на то, что она моментально решала в уме любые примеры: другие ученики еще и записать условие задачи не успевали, а у нее уже был готов ответ. И я, через много-много лет, в совсем другой жизни, обсчитывая экспериментальный материал для научной статьи, поражала сотрудников тем, что называла сумму данных по десятку экспериментов быстрее, чем ее выдавал калькулятор. Мне всегда очень нравились точные науки, из математики — больше других тригонометрия, преобразование огромного и сложного на вид уравнения в короткую красивую формулу вызывало у меня прямо-таки эстетическое наслаждение. Но физика, ФИЗИКА была вне всякой конкуренции. Судьба подарила мне возможность поработать переводчиком в солидных организациях и для известных и авторитетных людей, и повсюду мне говорили, что у меня «математическое мышление» или «инженерный склад ума»

История моих ошибок. Глава 4

Жанна Тигрицкая

Баба Рая.

Но был рядом со мной с самого моего рождения и очень дорогой и любимый человек необыкновенной доброты и щедрого сердца, готового принять и согреть совершенно чужих людей. Это моя Баба Рая — удивительная женщина, чья трагическая судьба самым тесным образом сплелась с апокалиптическими событиями, произошедшими в нашей стране.

Она родилась в самом конце 19 века в семье прачки и конюха. Родители ее служили, видимо, у очень приличных господ, которые полюбили очаровательную девочку и поселили ее вместе со своими детьми. Ее одевали, обучали и воспитывали, как родную дочь. Первые французские слова я услышала от нее: «комильфо», «бомонд» и т. д. Она знала все правила этикета, была удивительно начитанной, умела со вкусом одеваться, никогда не повышала голоса и писала стихи.

Мы занимали одну комнату в ее двухкомнатной квартире и прожили там абсолютно бесплатно более десяти лет. Дело в том, что она была мамой погибшего на войне друга моего отца, с которым он учился в пединституте в конце 30-х годов. Баба Рая очень рано вышла замуж, еще в Первую мировую, за уважаемого человека, намного старше ее, пламенного революционера, преданного делу партии, за что и погубленного этой благодарной партией в 37 году. Удивительно, что ни ее, ни сына не тронули — может быть, из-за того, что она была красавицей с фарфоровой кожей и волнистыми пшеничными волосами, и сам начальник областной спецслужбы был в нее влюблен. Она долго не отвечала на его ухаживания, но, когда ее единственного сына забрали на фронт, уступила ( думаю, от одиночества, потому что она была не последним человеком в городском здравоохранении и материально вполне обеспеченным).

Сын погиб, подорвавшись на мине, в течение многих лет она не могла установить место его захоронения, а, когда поисковики, вроде, обнаружили братскую могилу, в которой покоились и его останки, Баба Рая была уже стара и немощна и не смогла съездить к своей кровиночке. Она очень страдала из-за этого. Моя мама ненавидела Бабу Раю, как, к сожалению, у нас в стране принято ненавидеть своих благодетелей, и обвиняла ее в смерти сына. Наверное, будучи медиком, она могла оставить его в тылу, но как истинный коммунист, она не сочла возможным идти на подлог и спасать свое, пусть самое дорогое, когда могла погибнуть Родина. Я восхищаюсь людьми с такими принципами, но в наше время, ради нынешних войн, я бы своего сына не отдала. В то время и в тех обстоятельствах она не могла поступить иначе.

Не помню точно: то ли еще во время войны, то ли сразу после нее распоясались всевозможные бандиты, и во время преследования шайки опасных рецидивистов ее второй муж погиб в перестрелке. Баба Рая осталась совершенно одна. Еще перед войной ее сын влюбился в сестру моего отца и сделал ей предложение, но пожениться они не успели. Вот Баба Рая и пригласила к себе жить невесту сына, а с ней и младшую папину сестру, которая пришла с фронта и поступила в пединститут. Вскоре отец демобилизовался (он служил на Дальнем Востоке) и присоединился к ним. Своего жилья в областном центре у них не было, но она их всех прописала у себя в квартире. Вы много таких людей встречали? В эту же самую комнату отец поселил и мою беременную мать. Приближалась середина века, и Баба Рая снова вышла замуж!

Она встретила свою первую любовь: нелепого, рассеянного, робкого, долговязого студента, безнадежно влюбленного в нежную и недоступную богиню, к которой он не только боялся прикоснуться, но даже стеснялся с ней заговорить и пригласить ее на свидание. Они познакомились на собрании революционного кружка, куда Раечку привели ее названные сестры-«барышни». Это была любовь с первого взгляда — и на всю жизнь. Но они были так скромны и хорошо воспитаны, что никак не могли решиться ни на что серьезное — ну, несколько прогулок вдвоем, нежные взгляды и — о, ужас! — поцелуй в щеку. Руководитель кружка, мужчина средних лет, с безукоризненной репутацией, взял дело в свои руки: пришел к ее родителям, посватался и женился! Он был уверен, что Раечка его сможет полюбить, и был очень тактичен и нежен с ней, даже спали они поначалу в разных комнатах. А потом проклюнулся птенчик ее любви-благодарности к этому замечательному человеку, и все двадцать прожитых с ним лет, она ощущала себя счастливой.

Во второй раз она встретила свою первую любовь — несуразного студента Филю — , когда ей было далеко за 50. Он был длинным, худым и седым старичком с заметной лысиной, в ужасных круглых очках, весь в науке (тогда заканчивал докторскую диссертацию), известный ученый-нефтяник. И женат! И еще у него был взрослый сын. Встреча их была совершенно случайной, почти через 40 лет после разлуки. Он шел по улице с женой, а она одна, глаза их встретились — они узнали друг друга, и юношеская любовь вспыхнула с такой непреодолимой силой, что он разыскал ее адрес и пришел к ней в чем был, прихватив из дома только портфель с черновиком диссертации. Чего только не предпринимала его семья — ничто не смогло их разлучить. Просто наконец-то встретились две половинки и слились в единое целое.

Они были такой гармоничной парой, так заботились друг о друге, все видели и понимали с полу- взгляда — это была огромная, настоящая любовь. Баба Рая оставалась с ним до его последнего вздоха (их счастью не суждено было длиться долго: он был болен раком, она ухаживала за ним так трогательно, как за ребенком, но медицина была бессильна, и ее любимый умер у нее на руках). Баба Рая отравилась, у нее не осталось больше сил, она не могла пережить и эту потерю. К счастью, зашла ее подруга и успела вызвать врачей, ее откачали — и обрекли на одинокую старость.

Мы еще жили в ее квартире тогда: мои родители, мы с сестрой и тетя отца Степанида Кирилловна, Баба Фаня, которая занималась нашим хозяйством и проходила необходимое лечение в нашем городе. Сестер отца мама благополучно выжила еще до моего рождения. Таким образом, получилось, что именно мы, чужие, по сути, дети стали внучками Бабы Раи. Именно она встречала нас с сестрой из роддома, ласкала и наставляла нас, никогда не раздражаясь, хотя мы, наверняка, испытывали ее терпение, нарушая покой пожилых интеллигентов своей беготней и криками, как и все нормальные дети. Именно ее ласковые руки утирали наши сопли и слезы, укачивали, гладили и обнимали нас. Она была щедра во всех отношениях, не жалела ни души, ни кошелька и одаривала нас не только лаской, но и сладостями, и игрушками, и, конечно, книжками, которые сама же нам с удовольствием читала. Когда я заболела туберкулезом после московского вояжа, Баба Рая договорилась по своим медицинским каналам, чтобы меня лечили дома, а делать мне уколы три раза в день приходила ее приятельница с удивительным именем Милица Францевна. Поначалу я ее ужасно боялась, будучи абсолютно уверенной, что она работает милиционером!

Когда я пошла в первый класс, естественно, отцовской школы, Баба Рая проверяла, как я делаю уроки, и настаивала на том, чтобы переписать задание, если находила недостатки. Она внушила мне мысль, что все надо делать, как следует, с первого раза, чтобы не пришлось трудиться дважды. Подруг у меня не было ни в детсаду, ни в начальной школе, девчонки либо дразнили меня, либо просто не принимали в свои игры. Даже воспитатели старались меня не замечать: никогда не давали читать стихи на утренниках, а мне так хотелось!

Стихи я очень любила, особенно Барто, Маршака и Чуковского. Баба Рая нам часто их читала, а Пушкина, Некрасова, Лермонтова, Есенина и других русских классиков прекрасно декламировала. Сестра особого интереса не проявляла, а я просто упивалась мелодией, которая возникала у меня в душе при звучании поэтических строк, наслаждалась и поражалась волшебству рифм: как совершенно разные слова образуют такую гармонию! Меня до сих пор одновременно и завораживает, и восхищает способность талантливых людей воплощать свои мысли и чувства , например, в такие строчки: «…когда моих печалей караваны к зрачкам твоим идут на водопой…» (Шарль Бодлер). Баба Рая сама писала стихи, прекрасные и нежные, которые никому не показывала, кроме меня, так что это был наш секрет. Стихи были написаны пожилой женщиной, а воспринимались, как искреннее и бесхитростное размышление о жизни молодой и романтичной девушки. Мы вместе сочиняли что-то детское к праздникам и именинам, эта была увлекательная игра, которая позднее, в юности, стала моей насущной потребностью и возможностью выразить распиравшие меня чувства.

Когда я заканчивала первый класс мои родители получили свою собственную комнату в коммунальной квартире. Конечно, добилась этого мама, бесконечно ходя на приемы к чиновникам всех рангов, отец даже пальцем не пошевелил для того, чтобы его семья обрела свой угол. Он вообще жил несколько отстраненной от нас жизнью, к тому времени его запас отцовской любви уже начал истощаться. Он продолжал занимался нашим образованием: с шести лет водил меня на уроки рисования к начинающей художнице-старшекласснице Ларисе, которая, закончив школу, уехала в Москву и поступила в престижный профильный вуз. Она стала известным мультипликатором и признанным художником, вышла замуж, родила сына Тимура, который тоже стал талантливым живописцем.

Лариса научила меня одной важной для жизни вещи. Помню, она дала мне задание скопировать попугая с ярким, разноцветным оперением и на время ушла. Конечно, для шестилетнего ребенка это было непросто, но она знала, что мне это по силам. Я же поленилась и выполнила работу кое-как. Вернувшись, Лариса стала меня журить за халтуру, а я заныла, пытаясь внушить ей, что это для меня трудно, и я просто не могу это сделать. На что она сказала мне фразу, которую я запомнила на всю жизнь: «Нет слова «не могу»! Есть слово «не хочу»!. Если человек чего-то очень сильно хочет — он обязательно это сделает, как бы тяжело не пришлось.» Как мудро для 16-летней девушки!

Любовью к искусству Лариса меня заразила и успела научить неплохо рисовать. Когда она уехала, я продолжала посещать кружки по рисованию, и как-то несколько моих рисунков даже экспонировались в местном художественном музее. Я всю жизнь обожала ходить на выставки и вернисажи, и, куда бы не забросила меня судьба, первым делом искала картинную галерею. Баба Рая поддерживала мой интерес к живописи: дарила мне ужасно дорогие и редкие в то время альбомы с картинами знаменитых художников и широко известных музеев.

Когда мы переехали, то я прямо-таки осиротела без моей любимой бабушки-подруги, ведь мне было около восьми лет, и одну меня к ней не отпускали, поэтому мы виделись редко: когда мама шла навестить ее, или когда она приходила нас поздравить с днем рождения ( мама очень старалась свести наши встречи до минимума, зная, что этим ранит и Бабу Раю, и меня — человек, не способный любить, считает это чувство блажью у других).

К счастью, года через три-четыре я стала вполне самостоятельной, и мы могли видеться достаточно часто. В шестой класс я пошла уже в другую школу — английскую, расположенную очень далеко от дома, но зато я проходила мимо дома Бабы Раи и на обратном пути ненадолго забегала к ней, чтобы выложить все новости и выслушать ее советы. И дорога в университет тоже пролегала мимо ее дома, так что все события моей жизни незамедлительно становились ей известны. А уж о моей первой любви, случившейся еще в школе, поначалу вообще никто, кроме нее не знал. И своего будущего мужа я сразу привела к Бабе Рае, а она приняла его, как своего внука, и полюбила всем сердцем.

Когда Сережа забирал меня из отчего дома, чтобы увезти к месту своего распределения после окончания института, мы пришли к ней попрощаться. От счастья кружилась голова, ведь нам дали квартиру в новом городке недалеко от Москвы — это было из области фантастики в то время, никто не верил в наше везение. Ввалились мы, молодые, громкоголосые, возбужденные грядущими переменами — вся жизнь, казалось, лежала перед нами, долгая, интересная, полная блестящих перспектив. Я даже не осознавала, что моя любимая бабушка уже старенькая и завершает свой земной путь, теперь в одиночестве, потому что именно я была ее самым близким человеком. Она пыталась не показать своего страдания, держалась, и только, когда мы обнялись в последний раз, посмотрела на меня долгим-долгим взглядом и сказала: «Наталочка, мы больше никогда не увидимся!» Мы начали ее разуверять, говорить, что будем приезжать к родителям и навещать ее.

Но она оказалась права: ни отцу, ни матери мы были не нужны, как, впрочем, и родившиеся много лет спустя мои дети, поэтому нас никто в гости не звал. А самое страшное событие моей жизни уже поджидало на пороге: через полтора года Сережа трагически погиб. Много разных событий произошло в моей судьбе с тех пор, скольких людей я повстречала на своем пути, но всегда с огромной любовью и благодарностью вспоминаю мою родную-преродную, чужую по крови бабушку — Бабу Раю. Она умерла на Преображение Господне, и я верю, что, будучи убежденным коммунистом и, следовательно, атеистом, моя Баба Рая, все равно, обретет свое место в Раю — моими молитвами и своим самоотверженным служением людям при жизни. Она гораздо больше этого заслуживает, чем многочисленные лицемеры и ханжи, превратившие посещение храмов в ритуальные мероприятия светской тусовки.

История моих ошибок. Глава 5

Жанна Тигрицкая

Баба Фаня.

Степанида Кирилловна приходилась двоюродной сестрой моей бабушке со стороны отца, которая, имея дюжину внуков от своих шестерых детей (у отца было еще три брата кроме двух сестер), любила только одного, и это, естественно, была не я. Остальных она с трудом переносила, как, впрочем, и всех своих невесток, и единственного зятя (одна дочь развелась очень быстро, а вторую бабуля извела своим постоянным проживанием в их крохотной квартирке, да еще притащила с собой любимого внука — муж промаялся несколько лет, а потом сбежал к новой жене, наверное, не обремененной таким длительным проживанием гостей). Причем у бабули была половина дома (две комнаты и кухня и еще куча всяких подсобных помещений) в самом центре большого поселка, впоследствии получившего статус города, прямо за оградой огромного собора, приспособленного для решения новых духовных задач, то есть превращенного в местный клуб, куда нас как-то водили смотреть кино. По периметру ограды, намного опередив свое время, произрастали кусты дикой конопли, видимо, дореволюционный «опиум для народа» сама мать-природа возжелала компенсировать боле легкой «дурью». Возле дома был просторный двор, поросший курчавой травой, колодец с ледяной, вне зависимости от времени года, водой и огромный, засаженный луком огород, обрамленный кустами смородины и бобами. Бобы нам разрешалось есть, сколько влезет. Смородину заставляли собирать и на варенье, и, видимо, на продажу. А лук мы все помогали выращивать и сдавать государству. Закупочные цены, наверное, были неплохие, раз бабуля ни в чем не нуждалась и могла себе позволить кое-какие радости. И пенсия у нее была неплохая, да и отпрыски понемногу подкидывали — больше вещами, чем деньгами, ведь четверо учительствовали, а двое, закончив мамин техникум, трудились на заводах, так что никто не шиковал.

Степанида Кирилловна никогда не была замужем, она проживала в крохотной избушке, размерами своими скорее напоминавшей баню, чем дом, состоявшей из одной комнатушки, которая служила одновременно и кухней, и миниатюрных сеней, в которых мог поместиться только один человек, да и то довольно щуплой комплекции. Даже не знаю, как можно назвать этот населенный пункт, затерянный в таежных лесах Уральских гор, ведь проживало там не более пяти-шести семей, впрочем, каждая имела свой вполне приличный дом и просторный огород, на котором выращивалось все, необходимое для жизни. У каждого дома еще была большая пасека, так что меда было в достатке и на потребу, и на продажу: осенью мужики нанимали грузовую машину и везли свои сокровища в город, где проходила железная дорога. Еще в каждом дворе было много разной живности: куры, утки, гуси, козы и коровы. С одной стороны к деревеньке подступал настоящий дремучий лес, темный и пугающий, на самой опушке которого росли огромные кряжистые дубы с извилистыми ветвями и растрескавшейся корой, напоминавшие сказочных великанов, притаившихся на время, но в любую минуту готовых ожить и схватить нас, детей, устраивавших свои игры на обочине горохового поля. Каким же необыкновенно сладким был тот зеленый горох — ничуть не уступал он ни меду, ни конфеткам-драже, которыми угощали нас местные жители. А какая вкусная была вода в ручье, стекавшем с гор, особенно, если примоститься пузом на берегу и пить ее через луковое перо, закусывая ржаной лепешкой, посыпанной солью! А сколько ягод и грибов приносили взрослые из леса! В общем, если на земле есть что-то похожее на Рай, то он, в моем представлении, находился именно там.

Мы очутились в этом волшебном уголке из-за моей болезни. После завершения пенициллино-терапии и победы медицины над зловредными бациллами, в моем организме осталось так мало сил, что врачи потребовали, чтобы родители незамедлительно вывезли меня на природу, поправить здоровье. И в моей жизни появилась Баба Фаня. Не знаю, почему мы звали ее именно так. Возможно это было созвучно ее измененному имени: Степанида — Стефания — Фаня. Эта молчаливая, скромная, бедно одетая женщина в темном платке никогда не тискала нас, не сюсюкала, не играла с нами и не читала нам книг, но она сделала главное для нас с сестрой: она нас окрестила. Тем летом мне исполнилось только шесть лет, то есть я была еще маленьким ребенком, но я сразу поняла, что в моей жизни произошло что-то очень важное, и я ощутила что со мной рядом присутствует Кто-то незримый, очень добрый и любящий меня, по имени Бог. Баба Фаня была глубоко верующим человеком, знавшим множество молитв, строго соблюдала все посты и не пропускала ни одной службы, если там, где она находилась, был храм. Она поведала мне о Библейских притчах, научила меня правильно креститься. Она была очень искренней и часто, растрогавшись во время рассказа, утирала кончиком платка выкатившуюся из глаза капельку. Я ее начинала жалеть и расспрашивать, отчего она плачет. А Баба Фаня улыбалась сквозь слезы и говорила: «От радости, деточка, от Божией благодати!». Светлым она была человеком, бесконечно добрым и абсолютно безобидным, про таких говорят: «Божий одуванчик».

Уж не знаю, что было для меня тем летом полезнее: физическое укрепление здоровья или духовное (сейчас-то уверена, что второе), но я поправилась и отбыла в город совершенно готовой к новым маминым испытаниям — которые, впрочем, не заставили себя долго ждать: уже весной я подхватила где-то желтуху и угодила в инфекционную больницу на сорок дней. Самое интересное — что ни в детсаду, ни в нашем многоквартирном доме, ни во дворе никто не заболел. В больницу посмотреть на меня через окошко приходили отец и Баба Рая, мама была занята работой и учебой в Университете марксизма-ленинизма, готовилась там к защите диплома. Впрочем, пару раз она смогла оторваться от любимого дела и повидать меня.

Когда Баба Фаня в очередной раз приехала в наш город на лечение, мама уговорила ее поселиться у нас, чтобы помогать по хозяйству и присматривать за детьми. Она согласилась и прожила с нами больше года, а, когда мы съехали от Бабы Раи, она осталась там, они обе жили в отдельных комнатах и были вполне счастливы. Мама тоже наслаждалась жизнью в большой, а главное, своей комнате.

Через три года в нашей квартире освободилась еще одна комната, которую отдали нам, что вызвало обиду других соседей, поселившихся там намного раньше нас. И разразилась коммунальная война! Вести хозяйство на одной кухне с врагом было выше маминых сил, и она заманила к нам Бабу Фаню. Возможно, там еще присутствовал элемент мести Бабе Рае — уж слишком мирно и дружно они жили. Полагаю, что мама спекульнула детьми: мол боится оставлять одних с негодяями-соседями. И безотказная Баба Фаня совершила роковую ошибку, переехав к нам. Баба Рая на нее очень обиделась, но тут ее вызвалась утешить старинная знакомая, которая очень жаловалась на сына и невестку, якобы постоянно выгонявших ее из дома. Как только она прописалась в квартире Бабы Раи, она тут же помирилась с родными и поменяла «свою» комнату, так что у сына получилась хорошая отдельная квартира, а у Бабы Раи комната в коммуналке с алкоголиками за стеной. И все было сделано по закону! Эти соседи и свели в гроб мою бабушку, отравив ей последние годы жизни. А Бабу Фаню мама очень скоро выставила из нашего дома, придравшись к тому, что она здоровается с соседями. Баба Фаня ее все время раздражала: то шуршанием газет, то тем, как стояла на коленях в углу и беззвучно читала молитвы, едва шевеля губами. Сама ее спина, наверное, казалось маме немым укором: при очередном скандале ей просто некуда было уйти, а участвовать в бесконечных разборках она не могла. Мосты были сожжены, и ей пришлось вернуться в свою избушку, прекратив лечение, без которого она вскоре ослепла, а затем и умерла от рака горла, в нищете и одиночестве. Маму совесть совершенно не мучила — подумаешь: ну, разрушила две человеческие жизни! Тоже благодетели нашлись! Она никому и ничем не обязана! С глаз долой — из сердца вон!

А Баба Фаня, по всем церковным канонам, конечно же, обрела свое Царствие Небесное! «Каждому воздастся по вере его!» Ее вера была непоколебимой.

История моих ошибок. Глава 6

Жанна Тигрицкая

Школьные годы чудесные.

Первые пять лет я училась в обычной школе, в которой работал мой отец, и, честно говоря, никаких воспоминаний о ней у меня не осталось. Параллельно я занималась многими интересными вещами: рисованием, английским языком, фигурным катанием, но все это было не в школе. Я была отличницей и жила там довольно спокойно, если не считать нескольких ничтожных случаев, когда необласканная моим отцом учительница пыталась выместить свое недовольство на мне. Я, будучи наивным ребенком, никак не могла взять в толк, чего она ко мне придирается, но при очередных разборках родителей, мама обронила ключевую фразу, которая навела меня на неожиданную догадку. Наверное, мать хорошо припугнула отца, или он сам сделал правильные выводы — и меня оставили в покое. На уроках труда нас научили шить и вязать, конечно, показав самые азы, но мне это так понравилась, что всю остальную жизнь я с огромным удовольствием обшивала и обвязывала не только себя и свою семью, но даже знакомых. Находясь в декретном отпуске со вторым ребенком я пошла учиться на модельера-конструктора женской одежды, и поэтому вполне профессионально могу сшить все: от нижнего белья до зимнего пальто. А интерес к этому занятию пробудила рядовая учительница в обычной школе.

Свободного времени у меня почти не было, даже гулять не ходила, зато много читала. Родители собирали библиотеку всеми правдами и неправдами, у нас дома были, наверное, все выходившие в те годы собрания сочинений и советских, и зарубежных авторов, и еще куча разнообразных энциклопедий, справочников, отдельных книг и многолетние подписки журналов, как научно-популярных, так и литературных. Вот и читала я с утра до ночи — чтобы успеть охватить всю периодику, да еще и книжки интересные ждали своей очереди.

Моим любимым литературным героем был (и остается по сей день) Робинзон Крузо. Я тогда еще не знала, что прообразом этого персонажа послужил вполне реальный человек, Александр Сэлкирк, которому, на самом деле, пришлось провести на необитаемом острове несколько долгих лет, наполненных лишениями и непрекращающейся борьбой за выживание. Конечно, Дэфо добавил романтики и даже, я бы сказала, поэтичности при описании многотрудной и полной опасностей, но, тем не менее, рутинной жизни своего персонажа. Однако, видимо, именно это обстоятельство и затронуло так глубоко мою душу и разбудило воображение. И еще Робинзон научил меня никогда не сдаваться, не пасовать перед трудностями, а продолжать настойчиво и последовательно делать свое дело и верить: успех, обязательно, придет.

Спортом мне не пришлось заниматься долго: сначала никто не хотел принимать в свою группу девочку с такими толстенными линзами на физиономии, ведь при падении очки могли разбиться, и ребенок получил бы травму. А какому тренеру нужны неприятности? Потом надо мной сжалился очень симпатичный молодой человек, ему было всего 19 лет, но он уже был чемпионом -одиночником по фигурному катанию. Группа у нас была очень дружная, мы все помогали друг другу, на тренировки бежали, как на праздник: и зимой на лед, и летом на стадион или в парк. Только такие люди и должны работать с детьми, чтобы уметь окрылить своих подопечных, определить для них нужное направление и помочь им не сбиться с выбранного пути. К сожалению, наш тренер Ринат неожиданно женился и уехал в другой город. Нас отдали какой-то злобной тетке, которой и собственные-то спортсмены были не нужны, а уж нас она унижала и оскорбляла без устали с первой до последней минуты тренировки, так что скоро группа развалилась и перестала существовать.

В школе кипела общественная работа. В начальных классах мы занимались уборкой территории, весной сажали цветы на клумбах, а весь учебный год поливали многочисленные горшечные растения, стоящие на подоконниках в коридорах и холлах. Став пионерами, мы, как Тимур и его команда из повести Аркадия Гайдара, ходили помогать пенсионерам, жившим по соседству, собирали макулатуру и металлом. Причем, большинство ребят не отлынивало, а трудилось с энтузиазмом. Нас воспитывали патриотами, мы гордились своей Родиной, совсем недавно одолевшей фашизм, и стремились оказаться полезными, чтобы внести свой посильный вклад в процветание и укрепление страны. Идеологическое воспитание было поставлено на широкую ногу: в кино и литературе прославлялась советская власть и строительство социализма, и хоть семьи наши не шиковали, но мы, все равно, считали, что у нас самое счастливое детство во всем мире. Помню, с каким нетерпением я ждала приема в пионеры, как была поражена церемонией, как учащенно забилось сердце при звуке горна в начале торжественной линейки. А какой восторг охватил душу, когда мне повязывали кумачовый галстук! Мне было всего десять лет. но я так ошалела от счастья, что сочинила длиннющее стихотворение, из которого в памяти остались только последние четыре строчки:

«… Взметнулся ветром легкий лист,

Коснулся рук, плеча.

Теперь я тоже коммунист:

Я внучка Ильича!»

Огромное удовольствие мне приносило и рисование. Но моя талантливая учительница Лариса уехала в Москву, а после ее необычных творческих уроков, видимо, не испорченных канонами традиционных методик и способов преподавания, занятия в других кружках казались пресными и скучными, так что чаще я сама ходила в парк, чтобы запечатлеть любимые мною сосны, или по памяти рисовала зеленые омуты тихой речки неподалеку от города.

Лариса была старшей дочерью знакомых отца — ее мама одно время работала в той же школе, и эта семья сыграла определяющую роль в моей жизни.

История моих ошибок. Глава 7

Жанна Тигрицкая

Удивительное семейство.

Это была самая необычная семья из всех, которые мне встретились в жизни. А в то время наблюдать таких людей было практически то же самое, что поздней слякотной осенью где-нибудь в глубокой российской провинции на голой ветке или на земле, покрытой облетевшими бурыми листьями увидеть попугая в ярком оперении или павлина, распушившего свой царственный хвост. Мало того, что эти люди выгодно отличались от окружающих своим внешним видом, сам уклад их семейной жизни и отношения внутри этой «ячейки общества» коренным образом отличались от всех, кого я знала.

У моих родителей было довольно много знакомых. Отсутствие родственников мама с лихвой компенсировала наличием кучи «друзей», с которыми проводили выходные и праздники. Когда родители были еще довольно молодыми, летом вся их развеселая компания погружалась в электричку или автобус и выезжала на природу. Народу набиралось много: все были при мужьях и женах, у всех было по двое-трое детей. Накрывали поляну с незамысловатыми, но аппетитными и сытными закусками, да и выпивки всегда хватало тем, кто любил это дело. Мой отец выпивал рюмашку и шел спать в кусты, а другие мужики, бывало, и надирались в стельку, особенно один красавец, сделавший завидную партийную карьеру, возглавив крупный промышленный центр. Вроде, все были людьми образованными, но при этом могли и матом выругаться, и анекдот скабрезный рассказать, и на жену прикрикнуть, и детям подзатыльник отвесить — в общем, это были обычные советские семьи без всякого сюсюканья.

Отношения в Ларисиной семье были совершенно другими. Когда я впервые попала в этот дом, их было семеро: Джеймс, его старенькая мама, сестра-инвалид, жена и трое их детей. Да-да, его именно так и звали (на русский перевели как Яков Валентинович), потому что он был датчанином. Большую часть своей жизни он прожил в Европе, учился в одном из самых престижных в мире университетов, хотя семья не была богатой, но закончить курс наук не успел, так как его отец умер довольно рано, и Джеймсу пришлось взвалить на себя бремя заботы о матери и сестре. Ему удалось найти хорошо оплачиваемую работу в крупной нефтяной компании, которая откомандировала его на другой конец света — в Китай. Трудился он добросовестно и много, и сумел не только обеспечить своих женщин, но и сколотить небольшое состояние, купить земельный участок и построить на нем просторную фанзу — то есть стал помещиком. Там же он встретил русскую девушку, дочь эмигрантов, и влюбился в нее. Она уже была сосватана за русского парня, тоже сына эмигрантов, но, познакомившись с Джеймсом, отказала жениху.

Не знаю, как долго он ухаживал за своей любимой, но добился успеха, и они поженились. Думаю, что его Верочке несказанно повезло, потому что муж ее не просто любил, а боготворил. Я была еще ребенком, но в течение четырех лет появляясь два раза в неделю у них дома (они обучали меня английскому языку со второго по пятый класс), не могла не заметить, с каким обожанием Джеймс смотрел на жену. Не сказать, чтобы она была красавицей: маленькая, полненькая, с простым, «рязанским», лицом — совершенно обычная, ничем не выдающаяся женщина. Но ЖЕНЩИНА, а не строитель коммунизма. Характер у нее был мягкий, или, скорее, она хотела, чтобы муж считал так. Она никогда ни на кого не повышала голоса, но правила в доме именно она: дочери слушались ее беспрекословно, а муж внимал каждому ее слову и с радостью выполнял все ее пожелания (а не приказы, как это было в других семьях). Уже тот факт, что он пожертвовал всем, что так долго создавал — карьерой, домом, состоянием — говорит о том, что жена для него была дороже и главнее всего на свете.

Они жили в Китае вполне благополучно, вот только, как всех русских, Верочку замучила ностальгия — тоска по никогда не виданной родине. Кому не пришлось пожить за границей, наверное, посчитает это обыкновенной блажью зажравшихся людей. Поверьте, это не так. Мне пришлось в полной мере испытать это изматывающее душу чувство, когда я работала в США. Как солдат считает дни до демобилизации из армии, так и я радовалась каждому прошедшему часу, который приближал мое возвращение домой. Хотя все вокруг было обычным — и чужим! Даже птицы и растения напоминали бутафорию, ярко раскрашенную и покрытую лаком. И я жила не в Калифорнии, а в Чикаго, где климат мало отличается от средней полосы России — разве что из-за постоянного ветра и большой влажности, зимой очень холодно, а летом нестерпимо жарко и душно. В Китае, видимо, тоже погода своеобразная, но, думаю, не это было главной причиной их переезда.

В общем, уговорила жена Джеймса, который, являясь порождением капиталистического мира, был до мозга костей пропитан идеалами и принципами той системы, отринуть все старое и броситься в омут с головой, понятия не имея, что из себя представляет социалистическое бытие (а именно оно, как мы помним из философских тезисов, и определяет сознание). Он обратился в посольство СССР в Пекине, где был принят с распростертыми объятиями. Там его обласкали и обнадежили, что окажут всяческое содействие при устройстве семьи в Советском Союзе. Правда, в Москву и Ленинград жить не пустили, но предложили несколько крупных городов, из которых они почему-то выбрали наш. Было лишь одно условие: Джеймс должен был все свое имущество, включая землю, дом, накопления, подарить посольству. Семье предлагалось забрать с собой только личные вещи и кой-какую домашнюю утварь. Будучи человеком слова, и, видимо, привыкший иметь дело с себе подобными представителями капиталистического бизнеса, Джеймс полагал, что подписывает взаимовыгодный контракт, — и согласился. И вот, получив советские «серпастые и молоткастые» паспорта, они отбыли из загнивающего вчера в светлое будущее.

А попали в безрадостное сегодня. Никто их здесь, естественно, не ждал. Представьте себе дом, в котором находится тяжело больной человек после сложнейшей операции, которая едва не унесла его жизнь. Ценой неимоверных усилий семья пытается поставить его на ноги, но ни сил, ни средств не хватает, люди крайне измучены, а тут вдруг, как снег на голову, сваливаются какие-то дальние родственники, имеющие свой богатый и сытый дом, и заявляют: «Мы будем у вас жить!» Ведь война только-только закончилась, вокруг была разруха и нищета. Конечно, до нашего города боевые действия, слава Богу!, не докатилась в самом прямом смысле этого слова, но в каждой семье были и горькие потери, и ужасные бытовые условия, и скудность во всем. Советские люди были закаленными борцами с трудностями, а семья Джеймса жила спокойной и обеспеченной жизнью среднего класса — и вдруг в одночасье превратилась в нищих, бездомных люмпенов с тремя малолетними детьми, инвалидом и старушкой на руках. Не представляю, как ему удалось пережить это потрясение и не получить инфаркт или избежать петли. Думаю, что так присущее ему чувство долга и ответственности помогло.

И начал он карабкаться из этой бездны вверх. Они продали почти все личные вещи и утварь: китайская фарфоровая посуда, красивые шифоновые и шелковые отрезы, и дорогие их сердцу безделушки дали им возможность собрать достаточно денег, чтобы купить конюшню (длинный узкий сарай без отопления и с земляным полом). Родители пошли преподавать английский язык (за самую низкую ставку, ведь у них не было дипломов советских вузов, а, следовательно, и высшего образования), сестра, будучи великолепной портнихой, стала обшивать местный бомонд, а бабушка и девочки вести хозяйство и, конечно, успешно учиться в школе. Никогда бы им не вылезти из нищеты и этой конюшни (которую они, имея безупречный вкус, превратили в довольно милое и уютное гнездышко небогатых людей), но в стране как раз начал появляться интерес к английскому языку, которым они владели свободно. И потянулись в их дом вереницей ученики, не лоботрясы-двоечники, а дети из интеллигентных семей, а с ними и финансовый ручеек, который позволил им лет через пятнадцать построить две малюсенькие кооперативные квартирки: себе с младшей дочерью и для средней дочери с мужем и ребенком. Бабушка и сестра, увы!, не дожили до этих счастливых времен. Старшая дочь с мужем и сыном обитала в другом городе Они, может, и раньше бы накопили необходимую сумму, но Джеймс сам вырыл себе яму: он пробил в городе открытие английской спецшколы, и, естественно все их ученики отправились учиться туда.

История моих ошибок. Глава 8

Жанна Тигрицкая

Супершкола.

В 1961 году Королев запустил в космос человека, а Джеймс открыл первую и лучшую в нашем огромном городе английскую школу. И учеников, и учителей туда набирали по конкурсу. Дети должны были хорошо или отлично учиться, а взрослым полагалось стать педагогами нового типа, а именно: не только прекрасно владеть своим предметом, но и быть яркими, творческими личностями, готовыми легко воспринимать все новое и мастерски передавать свои знания ученикам, уметь разбудить интерес к своей науке и всячески раздувать эту искру , а не дать ей погаснуть. Конечно, сразу все и всех поменять было просто невозможно, так что в каждой параллели оставался один класс школы из ребят, которые учились в ней до перепрофилирования, и другой, сформированный по новым принципам — то есть невольно получилось, что классы были сильными и слабыми. Впоследствии, когда все простые ученики закончили школу, классы уравнялись. Конечно, наша школа сразу же превратилась в элитную: дети большинства известных и влиятельных людей (как партийных и советских работников, так и из мира науки и искусства) учились именно здесь.

Часть учителей нам досталась по наследству, поэтому не все предметы нравились: в моей предыдущей, обычной школе биологию преподавала бесподобная женщина, которая наводнила здание огромным количеством разнообразной зелени: все подоконники были уставлены горшками, а в размещенных повсюду кадках росли лимоны, фикусы, пальмы и китайские розовые деревья, я уж не говорю о цветниках, окружавших школу летом, и о фруктовом саде, разбитом на заднем дворе. Здесь биологичка была с ленцой, довольно примитивна, но, видимо, со связями, потому что так и проработала в нашей школе до самой пенсии.

Не повезло нам и с географией, вела ее бледная, невзрачная, какая-то вечно скучающая тетка, которую, естественно, никто не слушал, отчего она начинала злиться и орать. На это сил у нее хватало, а вот подготовиться и провести урок интересно — не находилось. Я-то еще помнила зажигательные представления своего отца, так иной раз прямо слезы наворачивались от обиды: как можно было такой интересный предмет, грубо говоря, испохабить до такой степени!

Не лучше обстояло дело и с математикой: учительница была хоть и молодая но жесткая, злющая и, я бы даже сказала, с некоторыми садистскими замашками — ей, определенно, нравилось унижать учеников. Я всегда была отличницей, участвовала во всех олимпиадах, а в девятом и десятом классах посещала занятия по физике и математике в университете, где преподаватели занимали нас решением только задач повышенной сложности, которые мы научились щелкать, как орешки. Естественно, школьные задания делались «левой ногой» за пол-урока, за что, вместо поощрения, мне все время приходилось выслушивать неприятные комментарии в свой адрес и терпеть бесконечные придирки. Она-таки лишила меня золотой медали (я получила только серебро) из-за того, что в выпускном классе я проболела весь апрель, а, когда вышла, то сразу же попала на контрольную, от которой она меня и не собиралась освобождать. Я занималась во время болезни, но одну тему пройти не успела, то есть из трех задач решила две, за что она мне влепила с большим удовольствием «тройку» (хотя у меня среди текущих отметок даже «четверок» отродясь не было) и за весь май ни разу меня не спросила, несмотря на то, что я без конца тянула руку. В итоге — за второе полугодие «четыре», соответственно, за год тоже, и в аттестат, хотя все годы учебы были только «пятерки». Что это, если не пакостность характера? А учеников послабее она просто сжирала. Впрочем, у нее были серьезные проблемы в семье: она никак не хотела поладить со свекровью, и в итоге муж ее бросил, вот она на нас зло и срывала. Из сайта «Одноклассники» я узнала, что она до сих пор работает в нашей школе.

А еще в качестве отрыжки предыдущего режима у нас работала представительница темных сил. Это была высокая, роскошная женщина, с классически красивым и очень холодным и надменным лицом, с густыми длинными черными кудрями, из которых, казалось, вот-вот проглянут хорошо спрятанные рога. На ее плече висел аккордеон, по-моему, даже, извините, в туалете, который она всегда была готова развернуть, заиграть что-нибудь бравурное и заголосить под собственный аккомпанемент (пением это можно было назвать с натяжкой). Она приходила в класс только для того, чтобы, глядя в окно, очевидно, чтобы не испортить себе настроение созерцанием наших физиономий, процедить нам сквозь зубы текст очередной жизнеутверждающей песни типа «Бухенвальдский набат», а потом вызывать нас по-одному и глумиться над полным отсутствием слуха у всех поголовно. Не знаю, почему она не разучивала с нами детские песни, веселые и легкие в исполнении. Может, инстинктивно боялась, что лишится повода для ора. Еще она обожала перевирать наши фамилии, коверкая их так, чтобы получилось что-нибудь обидное (например, в фамилию Шпизель она вставляла лишнюю букву — мы тогда даже не понимали, что ее так веселило в этом слове). Она была комком злобы, которая в ней кипела постоянно, казалась, от нее попахивает серой, как от исчадия ада. И фамилия у нее была соответствующая — Волк.

Но были в нашей школе просто замечательные учителя, которые и составляли большинство педколлектива. Русский язык и литературу нам преподавал мужчина — что было в те годы большой редкостью. Он, видимо, был неисправимым романтиком, раз мог, пройдя войну с ее ужасами и испытаниями, и получив на ней тяжелую контузию, сохранить в себе чистоту и мечтательность юноши, верящего в то, что добро всегда побеждает зло, а истинная любовь не может быть безответной. Некоторые мои одноклассники насмехались над ним, намекая, что контузия повредила его психику. Будучи абсолютно примитивными по своей сущности, они, конечно же, не могли постичь широты его души и доброты его сердца. Кстати, все они, как только поднялся «железный занавес» благополучно отбыли в дальние, более сытые, страны за куском жирного пирога, поскольку чувство патриотизма им просто было неведомо. А Илья Михайлович был настоящим патриотом, который и на фронте не прятался за чужими спинами, и в мирной жизни выкладывался на всю катушку, стараясь не просто познакомить нас с положенным материалом, а привить нам любовь к родному языку, к отечественной литературе.

От него мы узнавали имена современных прозаиков и поэтов, которые еще не успели попасть в учебники: Рождественский, Вознесенский, Рубцов и многих других. Он часто приносил в класс литературные новинки, напечатанные в журналах, и читал их нам, или давал почитать на дом. Он не боялся, что ему не вернут книгу или журнал, а ведь в то время это все было дефицитом, наоборот, он был счастлив от того, что мог поделиться с нами своей радостью от общения с настоящей литературой. Он устраивал на уроках диспуты на волнующие подростков темы, на которых любой мог высказаться, а он всех доброжелательно выслушивал и, подводя черту под дискуссией, как бы вскользь рекомендовал нам прочитать ту или иную книгу, чтобы ознакомиться с мнением классика. Я помню, как была поражена, прочитав данную им книгу «Ромео и Джульетта», когда узнала, что герои Шекспира — мои ровесники. Он очень любил декламировать стихи, причем делал это с большим чувством, я бы даже сказала, с пафосом. Иногда на перемене в коридоре школы, он подводил меня к окну и читал понравившуюся ему поэтическую новинку.

Я сама в те годы занималась сочинительством, поделиться своими переживаниями и сокровенными мыслями мне было не с кем, вот я и выплескивала свои эмоции и чувства, воплощая их в романтические строки, порой наивные, а иногда и наполненные трагизмом, так свойственным юношескому восприятию. Илья Михайлович меня всячески поощрял в этом занятии и даже показал целую тетрадку моих стихов одному известному поэту, лауреату Ленинской премии, который очень лестно отозвался о моих экзерсисах, назвал меня талантливой и пожелал не оставлять этого занятия ни в коем случае. Он сказал что девушку-поэтессу может подстерегать одна очень серьезная опасность — сильная и счастливая любовь, которая затмит в ее жизни все остальное и положит конец творчеству. Вот, если безответная, то наоборот, она простимулирует дальнейшее развитие поэтического дара, и талант не будет зарыт в землю. Он как в воду глядел: я встретила Сережу, влюбилась на всю жизнь и … Иногда чего-то там пописываю, чтобы порадовать близких необычным поздравлением, но стихами ведь это не назовешь, так себе вирши какие-то.

Надо сказать, что в нашей школе учителей-мужчин было почти столько же, сколько и женщин. Видимо, Джеймс постарался привлечь самых интересных и необычных людей. Часто вспоминаю нашего историка Василия Ивановича. Это был настоящий былинный богатырь, русский красавец с пшеничными волосами и небесно-голубыми глазами, с орлиным носом и крепким, мужественным подбородком, высокий, мощный, немного прихрамывающий из-за полученного на войне ранения. Думаю, что любой голливудский красавчик, как, впрочем, и наш, советский, киноартист, неизбежно проиграл бы ему, если бы можно было их поставить рядом. Он чем-то отдаленно напоминал героя Сергея Столярова в фильме «Цирк», но был гораздо красивее и мужественнее. Никогда не слышала о его романах в школе (а там сразу все становилось известно), хотя не представляю, как женщины могли противостоять той мощи мужского обаяния, которая исходила от него. Видимо, из духа противоречия, присущего юности, мы задавали провокационные вопросы, невольно расставляя ему идеологические ловушки, отнюдь не безопасные в те времена. К его чести, надо признать, он, будучи умным и тонким человеком, всегда виртуозно и быстро находил выход из любой сложной ситуации, с одной стороны, не давая нам возможности спровоцировать себя, а с другой стороны, всегда находя нестандартный ответ на наш каверзный вопрос. Бывало, правда, что он просто отшучивался, называя нас демагогами, но делал это, не обижая никого. У него было потрясающее чувство юмора, которым он часто пользовался, комментируя текущие политические события. От него никогда не веяло замшелым догматизмом, столь характерным для многих преподавателей общественных наук тех лет.

Еще у нас была замечательная химичка, Сара Григорьевна, которая для всех девчонок нашей школы воистину была второй мамой. Казалось, что в ее химическом кабинете всегда светило солнце — и в пасмурную погоду, и когда на улице уже смеркалось. Она была глубоко несчастна, безуспешно пытаясь родить ребенка, но каждый раз не могла его выносить. У нее был хороший и любящий муж, который тоже все время надеялся на чудо. Как все-таки несправедлива жизнь! Именно этой милой, заботливой, тонкой и любящей детей женщине не было суждено испытать радость материнства. Можно только сожалеть о том, что не родились у нее дети, которые, имея такую мать, конечно, были бы бесконечно любимыми и счастливыми. Невезение не озлобило и не ожесточило ее: никогда она не повышала голоса ни на кого, даже, если ученик вел себя недостойно, не угрожала наказанием и не занижала оценки. Насколько помню, двойки она вообще не ставила, а поручала нерадивому ученику подготовиться и ответить на следующем уроке, всегда радовалась, если кто-то проявлял интерес к ее предмету. И в химическом классе, и в ее небольшой лаборантской комнатушке, расположенной по-соседству, всегда было полно народу. Если у кого-то болела голова или живот — за таблеткой и утешением спешили именно к ней, а не к медсестре. Если вдруг неожиданно требовались средства гигиены, девочки знали: у Сары Григорьевны припасено все необходимое для них. Мы открывали ей свои разбитые сердца, зная, что она всегда найдет нужные слова, чтобы утолить наши печали. Искренность, доброта и готовность помочь любому — все эти благородные качества были присущи ей. Интересно, можно ли встретить такого человека в наши дни?

Еще одной яркой личностью в нашей школе был учитель физики Михаил Семенович. Он был одессит не по происхождению, а по своей природе. Он и внешне немного напоминал Жванецкого ( о котором тогда никто и не слыхивал); полноватый, лысоватый, невысокий, с очень живыми, умными глазами, с обаятельной улыбкой и остроумными, иногда довольно саркастическими, комментариями по любому поводу. Он вообще был очень артистичен и знал кучу всяких историй, шуток и прибауток, которыми охотно с нами делился. До него физику у нас вела какая-то толстая неопрятная тетка, но, к счастью, это длилось недолго, так что отвращения к предмету мы еще не начали испытывать, а тут вдруг вспыхнула яркая звезда нашего Михаила Семеновича.
Текст взят с http://www.litens.narod.ru/

Личные истории: ошибки моих родителей, которые я не хочу повторить

Конечно, «как ни воспитывай детей, им всегда будет что рассказать своему психологу». Но, с другой стороны, можно приложить немного усилий и прервать на себе цепочку травмирующего опыта. Как героини нашего нового материала, которые поделились своим опытом – как воспитывали их и какие ошибки своих родителей они не хотят повторять, воспитывая собственных детей.

В детстве моей любимой игрой были «дочки-матери». Сколько себя помню, я всегда мечтала о большой семье и со всей тщательностью продумывала – как буду успевать строить карьеру и растить пятерых. Поэтому пару лет назад мне было очень неприятно осознавать, что, оказывается, сейчас мысль о детях вообще перестала вызывать тепло.

Я очень тревожилась по этому поводу некоторое время и пыталась свыкнуться с мыслью, что я, видимо, чайлдфри и нет в этом ничего предосудительного.

А потом случайно стала свидетелем одной сцены в супермаркете: у кассы мальчик лет пяти с лёгкой слезой в глазах просил у мамы купить шоколадку, в ответ на просьбу мама при всех сорвалась на него криком и начала бить. Боже, как мне было больно – хотелось забрать малыша и отвезти его куда-нибудь подальше. Конечно, я понимаю, что не знаю полного контекста этой истории и не знаю эту семью – я и не пытаюсь осуждать. Но эта грустная ситуация помогла мне осознать важную для себя истину: я не «не хочу детей», а я очень не хочу как-либо обидеть их, навредить им или психологически травмировать.

Конечно, этот страх появился из-за какого-то моего собственного опыта, из-за того, что почти у всех моих близких людей есть грустные истории из детства. Записывая истории героинь этого материала, я прошла дополнительный сеанс психотерапии – поплакала и порефлексировала о своём. В любом случае всё, что с нами произошло, – это опыт. И хорошо бы осознавать его и понимать – что из этого опыта мы бы не хотели повторить уже с собственными детьми.

История первая

Айсулу, 38 лет

Глядя на своих энергичных, шумных и невероятно общительных детей, я часто задавалась вопросом: в кого они такие? Мы с супругом очень спокойные, а сама я в детстве была довольно замкнутой и молчаливой.

Два года назад я начала ходить к психологу, и во время наших сессий мы часто возвращались в детство. Благодаря этому я очень многое вспомнила и задала вопросы сама себе.

Мне пять лет. Мы с родителями в гостях у друзей семьи. Если вы жили в Союзе, наверняка помните, как раньше дети в качестве развлечения танцевали ламбаду, рассказывали стихи и пели песни. Помню, в тот вечер я стою на невысокой табуретке и громко пою песню Наташи Королёвой «Жёлтые тюльпаны». Мне нравится быть в центре внимания, но больше всего меня волнует – нравится ли моё пение моим папе и маме. Я внимательно слежу за выражением их лиц. Следом за мной выходит и начинает петь другая девочка. И я очень хорошо помню, как мой папа говорит её родителям: «Нашей дочке медведь на ухо наступил, а ваша очень хорошо поёт, надо развивать талант».

Мне 9 лет. Мама пьёт чай с подругами и рассказывает о том, какие у неё были тяжёлые роды и что на самом деле они не очень хотели моего рождения. В это время я играю в соседней комнате и всё слышу.

Мне 12 лет. Мы переехали в другую страну, я иду в новую школу, и процесс адаптации даётся мне очень сложно. Я не могу поделиться своими переживаниями с родителями, так как, заговорив об этом однажды, услышала в ответ: «Да в кого же ты такая у нас дикая и необщительная! У всех дети как дети, а ты как непонятно кто!»

Будучи уже подростком, я никогда ничем не делилась ни с мамой, ни с папой – знала, что меня не поймут и даже, наоборот, осудят и пристыдят.

Мне кажется, это доверие между детьми и родителями очень важно – каждый ребёнок должен знать, что у него есть к кому пойти и рассказать о своих проблемах

К сожалению, у меня этого не было. Но со своими детьми я стараюсь и буду стараться дальше строить открытые и доверительные отношения. Я часто говорю им, как горжусь ими и какие они умные и необыкновенные. Мы много гуляем вместе и просто разговариваем на разные темы – мне с ними очень интересно. Я понимаю, что время пролетит очень быстро и совсем скоро им будет уже неловко забираться ко мне на колени, целовать и обнимать, поэтому хочется насладиться всем этим на все 100% и пронести с собой эти бесценные моменты. Я хочу, чтобы они знали, что я всегда буду их любить безусловно. И что для меня они самые талантливые и лучшие на свете!

История вторая

Лейла, 30 лет

Мои родители отдали меня на воспитание дедушке и бабушке, которые и стали для меня родителями – бабушку я называла мамой, а к маме относилась, скорее, как к сестре. Так было и с папой – когда умер дедушка, я чувствовала, что потеряла отца и опору, в то время как родного папу совсем не воспринимала как родителя. Я не могу сказать, что у меня было грустное детство, очень даже хорошее, но я запуталась в родственных связях – не очень понимала, кто есть кто для меня. Долгое время у меня была обида на маму, что она так легко отдала меня на воспитание другим людям, пусть и родным. В свои 21 я ухаживала за своими пожилыми родителями, в то время как мои сверстники узнавали и вкушали жизнь. Я считаю, что это неправильно.

Я обратилась к психологу, когда поняла, что чрезмерное чувство ответственности стало грузом, мешающим мне жить. За время наших сессий я поняла, что со своими родителями я не построила родственных отношений, и это меня, конечно, огорчает. Мой психолог из России, и она рассказывала, что многие наши соотечественники обращаются к ней с похожей детской травмой из-за того, что их отдали на воспитание дедушкам и бабушкам.

Эту традицию необходимо пересмотреть – во времена кочёвок она, может, и была оправданна, но сейчас уже изжила себя

Своим детям я хочу дать уверенность в том, что я всегда буду на их стороне и рядом с ними, что никому их не оставлю.

История третья

Томирис, 25 лет

Я не хочу растить своих детей «хорошими» и слишком послушными – чаще всего, хорошие дети удобны для всех, но только не для себя. В детстве многих из нас учили, что нужно всегда быть послушными, не перечить, не плакать, всегда придерживать свои эмоции, не разбрасывать игрушки, сидеть тихо и смирно. Казалось бы, самое обычное воспитание. Но из этих категоричных установок вырастают другие – люди, которые живут под чужую диктовку и следуют чужим желаниям, но не своим. При этом все родители искренне хотят, чтобы их дети выросли независимыми людьми со своим мнением.

Мне кажется, чтобы это получилось, родителям нужно давать детям свободу – быть собой, выражать себя и даже порой спорить с родителями

Иначе очень легко стать «инфантилом», которому сложно вступить во взрослую жизнь, не оглядываясь всё время на ожидания родителей и в целом на ожидания общества. Если бы кто-то предупредил нас, что обществу всегда будет мало и никто никогда не полюбит послушных. Если бы нам больше говорили о том, что, подавляя свои желания и мнения, мы лишь теряем свою идентичность, которую позже придётся отыскивать на сеансах психотерапии.

Я буду стараться больше общаться с детьми на эти темы, давать им свободу выбора, напоминать, что их собственные желания должны быть у них на первом месте. Буду говорить своим детям о том, какие последствия могут быть, если они будут стараться угождать всем, но не себе. В принципе, я думаю, наши дети и без наших советов будут более осознанными.

История четвёртая

Дина, 21 год

Одной из ошибок, которую мама допустила в моём воспитании, было то, что она относилась ко мне маленькой как к равному себе человеку и порой требовала больше, чем я тогда могла. Наверное, я сейчас буду больше говорить о маме, потому что с папой у меня полярная ситуация – если мама меня где-то недолюбила, то он меня перелюбил. Тоже не самое правильное, конечно, но как получилось.

Мама очень часто повторяла одну фразу, которая до сих пор крепко сидит у меня в голове: «Это издержки профессии». Мама работала в прокуратуре, а папа – бывший полицейский. И эта фраза должна была объяснить то, почему они воспитывали меня без лишних церемоний. У меня не всегда получается быть самым открытым и добрым человеком, и я думаю, что частично причина в этом.

Сейчас я понимаю, что, возможно, мама не смогла дать необходимые мне ласку и нежность, потому что она сама не получила их от своей мамы

Только сейчас, став бабушкой, мама раскрывается, учится больше проявлять любовь. Но я рада, что я не понесла этот груз в отношения со своими детьми, а осознала многие вещи уже сейчас. С мамой мы поговорили об этом, и она признаёт свою ошибку – но и если бы не мамина закалка, я бы не была такой сильной, какая я есть сейчас.

Другая ошибка, которую я не хочу повторить в своей семье, – это выяснять отношения перед детьми, потому что в несознательном возрасте дети инертно выбирают сторону одного из родителей. И потом получается, что кто-то лучше, а кто-то хуже – это не очень хорошо сказывается уже в сознательном возрасте. В идеале, конечно, папа и муж мамы – это два отдельных понятия в сознании ребёнка. И точно так же с мамой.

Ещё мне кажется, что взрослые не могут запрещать делать детям то, что делают сами. Например, это странно, если родители говорят детям, что алкоголь – это плохо, в то время как большинство их застолий не проходит без него. Я думаю, правильнее объяснить ребёнку, как алкоголь влияет на организм и какие последствия от его чрезмерного употребления. А будучи уже взрослым, пусть ребёнок решит сам, как он относится к этому.

Своим детям я постараюсь дать больше свободы и самостоятельности, даже пока мы будем жить под одной крышей – по моему опыту жёсткий контроль и недоверие очень подрывают чувство собственного достоинства у ребёнка.

История пятая

Дамели, 22 года

Мне кажется, было бы не совсем честно называть какие-то родительские методы воспитания ошибками – в конце концов, у меня ещё нет своих детей. Я хочу подчеркнуть то, что я выросла в очень любящей семье и в моей памяти гораздо больше радостных воспоминаний, чем грустных. Но с некоторыми моментами родительского подхода я не всегда была согласна.

В нашей семье был довольно строгий стиль воспитания, и при таком раскладе детям и родителям бывает сложно вести открытый диалог. Раньше это было более заметно, чем сейчас. Я верю, что в семье очень важно строить мягкие и честные коммуникации и с маленькими детьми, и с уже взрослеющими – не просто ругать за то или иное поведение, а задавать вопрос: «Почему ты так поступил?» Будучи ребёнком, сложно самому проводить такую рефлексию, но если тебе привили эту привычку, и во взрослом возрасте будет легче себя понимать.

Думаю, строгость может часто возникать из страха, что иначе дети будут недостаточно «воспитанными» и не будут уважать своих родителей. Но всё же важно проводить открытые беседы, а также пересматривать границы и ограничения по мере того, как ребёнок взрослеет.

Я также замечала, что мои родители чаще отмечали мои ошибки и недостатки, чем хвалили за мои успехи

Может, это тоже из страха, что дети вырастут излишне самоуверенными. Я считаю, что правильная похвала, наоборот, мотивирует ребёнка становиться лучше и помогает обрести здоровую уверенность в себе.

К счастью, мы в силах воспитывать себя сами и совершенствоваться, но всё же родительское воспитание играет огромную роль – всё идёт из детства.

Я понимаю, что некоторым родителям просто по своей природе сложно проговаривать какие-то вещи вслух, подбирать слова, но любовь и нежность можно проявить и другими путями – например, чаще обнимать детей, ведь тело обязательно это запомнит.

История шестая

Мадина, 26 лет

В детстве и подростковом возрасте мне хотелось чаще слышать от родителей очень простые слова поддержки вроде: «Давай попробуем!», «У тебя всё получится!», «Я тебя поддержу!» Я считаю, что это самая главная ошибка моих родителей – они редко поддерживали меня и чаще говорили «Зачем тебе это?», «Я бы не стал этого делать» и ещё что-то подобное.

 Эти фразы убивали всё желание и потенциал

Уже будучи взрослой, я приняла твёрдое решение разговаривать со своими детьми больше, чем мои родители со мной. Но тут тоже должна быть некоторая мера. Я думаю, важно узнавать мнение детей, их взгляды на жизнь, кем и где они себя видят, что хотят – обеспечить им ауру доверия, чтобы они всегда могли к тебе обратиться за советом и помощью или просто прийти поговорить. Но ни в коем случае не стоит «копаться» в детях, лезть с нежеланными расспросами, нарушать личные границы.

Своих детей я постараюсь научить не бояться рисковать в принятии решений. Конечно, я не собираюсь давать флаг в руки и говорить что-то вроде «Делай, что хочешь». Но я объясню, что не нужно страшиться всего и сидеть на месте. В то же время я хочу научить своих детей уметь брать ответственность за свои решения и поступки.

Хочу слушать и слышать своих детей, особенно в мелочах.

И, конечно же, просто безусловно их любить, показывать, что я и их папа любим друг друга – я поняла, как важно это знание детям.

История седьмая

Аида, 35 лет

Отношения моих родителей всегда казались мне идеальными – мама с папой обожали друг друга. Я гордилась тем, что мы живём в большой любви. Этого было более чем достаточно, чтобы спокойно расти и развиваться.

Однако сейчас, перешагнув тридцатипятилетний рубеж, я осознала, что лично мне любви не хватило, несмотря на то, что всегда казалось, как много её было. Я пришла к очень неприятной мысли, что мне не хватало папы, потому что мама будто бы стояла на страже между нами – может быть, это можно как-то объяснить с точки зрения психологии, но я рассказываю, как чувствую это сама. Я не могу сказать, что у меня есть какие-то глубокие обиды, но мне не очень хорошо от понимания, что мама любила младшего брата больше, чем меня. Конечно, все дети разные и родители любят их по-разному, но, я думаю, важно любить их в равной мере.

Несмотря на эти и другие родительские ошибки, я бы хотела усвоить и передать своим детям самое важное, что было у нас в семье, – атмосферу любви. Я хочу, чтобы мои дети жили в любви, творили и работали – чем больше любви в человеке, тем меньше он уязвим.

Иллюстрации Романа Захарова

Данная публикация произведена в рамках проекта MediaCAMP и стала возможной благодаря помощи американского народа, оказанной через Агентство США по международному развитию (USAID). Manshuq Media несет ответственность за её содержание, которое не обязательно отражает позицию USAID, или Правительства США, или Internews.