И ошибка бывает полезна пока мы молоды лишь

Первая же страница Шекспира, которую я прочёл, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение. Я познавал, я живо чувствовал, что моё существование умножилось на бесконечность; всё было мне новым, неведомым; и непривычный свет причинял боль моим глазам. Час за часом я научался видеть <…>.
Не колеблясь ни минуты, я отказался от театра, подчинённого правилам. Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени тяжкими цепями, сковывающими воображение. <…>
Шекспировский театр — это чудесный ящик редкостей, в котором мировая история как бы по невидимой нити времени шествует перед нашими глазами. Его планы в обычном смысле слова даже и не планы. Но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (которую не увидел и не определил ещё ни один философ), где вся своеобычность нашего «я» и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так затуманил нам глаза, что мы почти нуждаемся во вторичном рождении, чтобы выбраться из этой темноты. —

Ни одно произведение искусства не может быть независимым от того материала, из которого оно создаётся, даже если его создатель величайший и опытнейший мастер; и хотя бы он чувствовал себя в высшей мере властелином над материалом своей работы, он всё же не может изменить его природу. —

Каждая личность, рассматриваемая с точки зрения характера, долженствует, она стеснена и предназначена к чему-то исключительному, но, рассматриваемая как личность человека, изъявляет волю, не ограничена и взывает ко всеобщему^{[К 1]}. Здесь уже возникает внутренний конфликт, и его-то и ставит на первое место Шекспир. —

Об этом произведении в течение почти года я слышал чудо какие восторженные отзывы, прежде чем сам наконец взял его в руки, и всё же оно поразило и восхитило меня, воздействовало именно так, как всё доброе, прекрасное и великое воздействует на впечатлительную душу. <…>
Поэт, который с беспримерной зоркостью пронизывает пылающим духовным взором прошедшее и настоящее, а вместе с ними и грядущее, завоевал для своего безудержного таланта новые области…
<…> весь груз той поясняющей, опосредующей и постоянно себе же противоречащей догматики, которая занимает нас ещё и ныне, возложен поэтом на первого беспокойного человеческого сына. <…>
Сцена гибели Авеля <…> отлично мотивирована, и поэтому всё последующее изображено так же неоценимо великолепно.
<…> всю драму пронизывает своеобразное предчувствие — надежда на спасителя, так что поэт и в этом, как и во всём прочем, сумел приблизиться к понятиям и представлениям нашего мировосприятия. <…>
Одна мыслящая женщина <…> сказала: все религиозные и нравственные проблемы, которые могут быть в нашем мире, заключены в трёх последних словах этой драмы.^[4][2]

… поэтический талант склонен к многословию, <…> если ему не удаётся развить вкус и собственными усилиями либо под хорошим руководством, постепенно возвышаясь, достичь того эстетического лаконизма, когда высказывается достаточно ёмко лишь самое необходимое <…>. И у немецкого народа есть прекрасные талантливые поэты, которые, уже достигнув зрелого развития, все же не могут избежать таких же упрёков.^[4][2]

При оценке выдающихся качеств души и духовной одарённости Данте мы тем справедливее воздадим ему должное, если не будем терять из виду, что в его время жил также и Джотто и что тогда же проявилось во всей своей природной мощи изобразительное искусство. Этот могучий, обращённый к чувственно-пластическому видению гений владел и нашим великим поэтом. Он так ясно охватывал предметы оком своего воображения, что свободно мог их потом воссоздавать, заключая их в чёткие контуры; вот почему всё, даже самое странное и дикое, кажется нам у него списанным с натуры. <…>
Всё пространственное построение Дантова ада имеет в себе нечто микромегическое, а потому смущающее наши чувства. Мы должны представить себе ряд уменьшающихся кругов, идущих сверху вниз, до самой пропасти; это сразу заставляет нас вспомнить об амфитеатре, который при всей его грандиозности должен казаться нашему воображению всё же чем-то художественно ограниченным, так как, созерцая его сверху, вполне возможно увидеть его целиком, вплоть до самой арены. <…> Этот образ более риторичен, чем поэтичен, воображение им возбуждено, но не удовлетворено.
Однако, не желая безусловно превозносить целого, мы тем более поражаемся удивительному разнообразию частностей, которые смущают нас и требуют почитания. Здесь мы можем отозваться с одинаковой похвалой и о строгих, отчётливо выписанных сценических перспективах, которые шаг за шагом заступают дорогу нашему глазу, и о пластических пропорциях и сочетаниях, и о действующих лицах, их наказаниях и муках. —

Песни Беранже полны такой грации, такого остроумия и тончайшей иронии, они так художественно совершенны и написаны таким мастерским языком, что возбуждают восхищение не только во Франции, но и во всей образованной Европе.^[5]

Мир настолько велик и богат, жизнь настолько многообразна, что у поэзии никогда не будет недостатка в сюжетах. Но это всегда будет поэзия обстоятельств; иными словами, действительность всегда будет снабжать её обстоятельствами и материалом. Частный случай становится типическим и поэтичным именно потому, что о нём рассказал поэт. Все мои стихотворения — стихотворения обстоятельств. <…> Я не могу писать стихи, ни на чём не основанные.^[6]

Растения подобны несговорчивым людям, от которых мы можем добиться всего, если в общении с ними учитываем их характер. Спокойное наблюдение, спокойная последовательность в том, чтобы во всякое время года и каждый час было сделано всё нужное — это для садовода необходимо, быть может, более, нежели чем для кого бы то ни было.^[7]

Только о сумасбродном и совершенно беспорядочном художнике позволительно говорить, что всё у него — своё; о настоящем — невозможно.^[8]

Эгмонт. Я жизнерадостен, ко всему отношусь легко, живу, что называется, во весь опор — это моё счастье, и я не променяю его на безопасность склепа. Вся кровь во мне восстаёт против испанского образа жизни, не могу я и не хочу равнять свой шаг по новой торжественной мерке испанского двора. —

Daß ich fröhlich bin, die Sachen leicht nehme, rasch lebe, das ist mein Glück; und ich vertausch’ es nicht gegen die Sicherheit eines Totengewölbes. Ich habe nun zu der spanischen Lebensart nicht einen Blutstropfen in meinen Adern, nicht Lust, meine Schritte nach der neuen bedächtigen Hof-kadenz zu mustern.

Эгмонт. Если утро не будит нас для новых радостей, а вечер не сулит нам новых наслаждений, стоит ли труда одеваться и раздеваться?

Wenn uns der Morgen nicht zu neuen Freuden weckt, am Abend uns keine Lust zu hoffen übrig bleibt, ist’s wohl des An— und Ausziehens wert?

Говорят, истина лежит между двумя противоположными мнениями. Неверно! Между ними лежит проблема. —

Man sagt, zwischen zwei entgegengesetzten Meinungen liege die Wahrheit mitten inne. Keineswegs! Das Problem liegt dazwischen.

Природа — единственная книга, на всех своих страницах заключающая глубокое содержание.

Die Natur ist doch das einzige Buch, das auf allen Blättern großen Gehalt bietet.

Молодые поэты льют много воды в свои чернила.

Neuere Poeten tun zu viel Wasser in die Tinte.

Самый тонкий волос тоже бросает тень.

Das kleinste Haar wirft seinen Schatten.

Если обращаться с человеком так, как он этого заслуживает, он станет хуже, но если обращаться с ним, как с человеком, каким он мог бы быть, он станет лучше. —

Wer die Menschen behandelt wie sie sind, macht sie schlechter. Wer sie aber behandelt wie sie sein könnten, macht sie besser.

Нет ничего опаснее для новой истины, чем старое заблуждение.

Einer neuen Wahrheit ist nichts schädlicher als ein alter Irrtum.

Суеверие составляет элемент самого существа человека; иной раз нам кажется, что мы совершенно от него избавились, а оно между тем прячется в потайные уголки и вдруг снова появляется, когда считает себя в полной безопасности.

Der Aberglaube gehört zum Wesen des Menschen und flüchtet sich, wenn man ihn ganz und gar zu verdrängen denkt, in die wunderlichsten Ecken und Winkel, von wo er auf einmal, wenn er einigermaßen sicher zu sein glaubt, wieder hervortritt.

Самое большое рабство — не обладая свободой, считать себя свободным.

Niemand ist mehr Sklave, als der sich für frei hält, ohne es zu sein.

Сообщать о себе — природное стремление; воспринимать сообщённое так, как оно даётся, — способность образования.

Sich mitzuteilen ist Natur; Mitgeteiltes aufzunehmen, wie es gegeben wird, ist Bildung.

Ни в чём так не проявляется характер человека, как в том, что он находит смешным. —

Durch nichts bezeichnen die Menschen mehr ihren Charakter als durch das, was sie lächerlich finden.

И силу в грудь, и свежесть в кровь
Дыханьем вольным лью.
Как сладко, мать-природа, вновь
Упасть на грудь твою! —

Und frische Nahrung, neues Blut
Saug’ ich aus freyer Welt;
Wie ist Natur so hold und gut,
Die mich am Busen hält!

Снова ты в изумленье, когда над постройкой из листьев
Разнообразных встаёт, зыблясь на стебле, цветок.
Роскошь, однако, хранит зарок творенья другого:
Да, окрашенный лист чует Всевышнего длань. —

Так незаметную жизнь холит сухое зерно,
Пухнет, кверху стремясь, доверясь благостной влаге,
Вот внезапно встаёт из окружающей тьмы.
С виду прост ещё появленья первого облик,
Так означает себя между растений дитя.

Кто долго раздумывает, не всегда находит лучшее решение. —

Wer lange bedenkt, der wählt nicht immer das Beste.

По выбранной мужчиной невесте легко судить, каков он, и знает ли он себе цену. —

Denn an der Braut, die der Mann sich erwählt, läßt gleich sich erkennen,
Welches Geistes er ist, und ob er sich eigenen Wert fühlt.

Кто хочет поэта постичь,
Должен отправиться в страну поэта.^[9]

Wer den Dichter will verstehen,
Muss in Dichter’s Lande gehen.

Хочешь Слов узнать секреты,
В их краях ищи ответа,—
Хочешь ли понять поэта,
Так иди в его край света.
 —

Wer das Dichten will verstehen
Muss in’s Land der Dichtung gehen;
Wer den Dichter will verstehen
Muss in Dichters Lande gehen.

Вся история церкви — смесь заблуждения и насилия.

Es ist die ganze Kirchengeschichte
Mischmasch von Irrtum und von Gewalt.

Как жаль, что природа сделала из тебя одного человека: материала в тебе хватило бы и на праведника, и на подлеца.

Schade, daß die Natur nur Einen Menschen aus dir schuf,
Denn zum würdigen Mann war und zum Schelmen der Stoff.

Если твоё сердце и твой ум беспокойны, чего же тебе больше? Кто перестал любить и делать ошибки, тот может похоронить себя заживо.

Wenn dir’s in Kopf und Herzen schwirrt,
Was willst du Bessres haben!
Wer nicht mehr liebt und nicht mehr irrt,
Der lasse sich begraben.

Entzwei und gebiete! Tüchtig Wort;
Verein’ und leite! Beßrer Hort.

Чтоб быть достойным человеком,
Признай достоинство других! —

Некоторые книги, по-видимому, написаны не для того, чтобы из них чему-нибудь научались, а чтобы пустить по свету молву, что и автор кое-чему научился.

Лирика — в целом — должна быть весьма разумной, в частностях же немного простоватой.

Роман — это субъективная эпопея, в которой автор испрашивает дозволения на свой лад перетолковывать мир. И стало быть, весь вопрос в том, обладает ли он своим собственным ладом. Остальное приложится.

Суеверие — это поэзия жизни, а потому не беда, если поэт суеверен.

Der Aberglaube ist die Poesie des Lebens; deswegen schadet’s dem Dichter nicht, abergläubisch zu sein.

В ритме есть нечто волшебное; он заставляет нас верить, что возвышенное принадлежит нам.

Наиболее вздорное из всех заблуждений — когда молодые одарённые люди воображают, что утратят оригинальность, признав правильным то, что уже было признано другим.

Наши отношения с Шиллером основывались на решительном устремлении обоих к единой цели, наша совместная деятельность — на различии средств, которыми мы старались её достигнуть.

Переводчики — это хлопотливые сводники, всячески выхваляющие нам полускрытую вуалью красавицу; они возбуждают необоримое стремление к оригиналу.

Искусство само по себе благородно. Поэтому художник не страшится низменного. Принимая его под свой покров, он его уже облагораживает.

Юмор — один из элементов гения, но, как только он начинает первенствовать, — лишь суррогат последнего; он сопутствует упадочному искусству, разрушает и в конце концов уничтожает его.

Красота никогда не уяснит себе своей сути.

В безыскусственной правдивости и величии, но дико и необузданно развивался талант лорда Байрона; поэтому с ним едва ли кто может сравниться. —

Об истории не может судить тот, кто сам не пережил её. Так обстоит дело с целыми нациями. Немцы получили право судить о литературе лишь с той поры, как сами её создали.

Для подлинного искусства не существует подготовительной школы, существуют лишь подготовительные работы; лучшая из них — это участие даже самого ничтожного ученика в деле мастера. Из мальчиков, растиравших краски, выходили превосходные художники.

Музыка — в лучшем смысле этого слова — меньше нуждается в новизне; напротив, чем она старей, тем правильней, тем сильнее она воздействует.

Патриотического искусства и патриотической науки не существует. Как всё высокое и благородное, они принадлежат всему миру, и споспешествовать им может только свободное взаимодействие всех современников при постоянном учёте того, что осталось нам от прошедшего.

Многие мысли произрастают лишь из общей культуры, как цветок из зеленой ветви. В пору цветения роз розы распускаются повсюду.

Романтизм уже скатился в бездну; невозможно представить себе что-нибудь отвратительнее его новейших продукций.

Генрих Четвёртый Шекспира. Если бы погибло всё, что когда-либо было написано в этом жанре, то по нему одному можно было бы полностью восстановить и поэзию и риторику.

Глупее всего заблуждается тот, кто думает, что утрачивает свою оригинальность, если признает истину, уже признанную другими.

Der thörigste von allen Irrthümern ist, wenn junge gute Köpfe glauben, ihre Originalität zu verlieren, indem sie das Wahre anerkennen, was von andern schon anerkannt worden.

Искусство есть посредник того, что нельзя высказать.

Die Kunst ist eine Vermittlerin des Unaussprechlichen.

Ненависть — активное чувство недовольства; зависть — пассивное. Не надо поэтому удивляться, если зависть быстро переходит в ненависть.

Der Hass ist ein aktives Missvergnügen, der Neid ein passives; deshalb darf man sich nicht wundern, wenn der Neid so schnell in Hass übergeht.

Нет ничего отвратительнее большинства: ведь оно состоит из немногих сильных, идущих впереди, из подлаживающихся хитрецов, из слабых, которые стараются не выделяться, и из толпы, которая семенит следом, не зная сама, чего она хочет.^[11]

Nichts ist widerwärtiger als die Majorität; denn sie besteht aus wenigen kräftigen Vorgängern, aus Schelmen, die sich anpassen, aus Schwachen, die sich angleichen, und der Masse, die nachtrollt, ohne im mindesten zu wissen, was sie will.

У действующего совести нет, совесть есть только у наблюдающего.

Der Handelnde ist immer gewissenlos; es hat niemand Gewissen als der Betrachtende.

Сознание своего несовершенства приближает к совершенству.

Derjenige, der sich mit Einsicht für beschränkt erklärt, ist der Vollkommenheit am nächsten.

Жалуются на научные академии, что они недостаточно бодро включаются в жизнь; но это зависит не от них, а от способа обращения с наукой вообще.^[12]

История науки — большая фуга, в которую мало-помалу вступают голоса народов.^[12]

Наука очень задерживается из-за того, что занимаются тем, что не заслуживает изучения, и тем, что непознаваемо.^[12]

Наука прежде всего помогает нам тем, что облегчает до некоторой степени удивление, к которому мы призваны природой; также и тем, что она во все повышающейся жизни пробуждает новые способности к отстранению вредного и введению полезного.^[12]

Науки в общем всегда удаляются от жизни и снова возвращаются к ней лишь окольным путём.^[12]

Первое и последнее, что требуется от гения, это любовь к правде.^[12]

… как-то осенью [1820 г.] Гёте <…> заметил, что с жадным интересом читает всё Байроном сочинённое; «Манфред» привёл его в восторг тем больший, что, по его мнению, это подражание собственному его «Фаусту»; что касается «Дон Жуана», из которого тогда были напечатаны лишь первые две песни, он сверкает жизненностью и талантом, а характер изложения превосходно соответствует предмету; заговорив <…> о стиле этого произведения, заметил, что находит прообраз многослоговой рифмы в сатирах и шуточных стихотворениях Свифта.^[14] —

… once on autumn Goethe <…> saying that he devoured greedily everything which Byron wrote; that he admired «Manfred,» and all the more willingly because it appeared to him to have been imitated from his own «Faust;» that «Don Juan,» of which two cantos only had then appeared, was the most full of life and genius; that its manner was in keeping with the subject; and speaking <…> on style and diction, he pretended to find the model of the polysyllabic rhymes in the satires and pleasantries of Swift.^[13]

Природа всегда права; ошибки же и заблуждения исходят от людей. —

Die Natur versteht gar keinen Spaß, sie ist immer wahr, immer ernst, immer strenge, sie hat immer recht, und die Fehler und Irrtümer sind immer des Menschen.

Все отцы хотят, чтобы их дети осуществили то, что не удалось им самим.

В жизни дело идёт о жизни, а не о её каком-то результате.

Высказать мнение значит как бы подвинуть пешку в шахматной игре: пешка может погибнуть, но партия начинается и может быть выиграна.

Двух вещей очень трудно избежать: тупоумия — если замкнуться в своей специальности, и неосновательности — если выйти из неё.

Если радуга долго держится, на неё перестают смотреть.

Einen Regenbogen, der eine Viertelstunde steht, sieht man nicht mehr an.

Есть люди, рассчитывающие на недостатки своих врагов; из этого, однако, ничего не выходит. Я всегда имел в виду заслуги моих противников и извлекал из этого пользу.

Из двух ссорящихся виновен тот, кто умней.

И великий человек — всего лишь человек.

И ошибка бывает полезна, пока мы молоды, лишь бы не таскать её с собою до старости.

Кто знает об опасности, но нем — тот враг.

Люди повинуются законам природы, даже когда действуют против них.

Манеры человека — это зеркало, в котором отражается его портрет.

Мир каждый видит в облике ином, и каждый прав: так много смысла в нём.

Математика может быть занимательной, математические фокусы — впечатляющими, отношения, в которые вступают между собой цифры — причудливыми. Числа не управляют миром, но показывают, как управляется мир.

Научиться можно только тому, что любишь.

Не следует с излишнею торжественностью приступать ни к какому делу: торжественно праздновать следует только окончание дел.

Не следует тащить за собой в старость ошибки юности: у старости свои пороки.

Не то делает нас свободными, что мы ничего не признаем над собою, а то, что мы умеем уважать стоящее над нами. Потому что такое уважение возвышает нас самих.

Невозможно всегда быть героем, но всегда можно оставаться человеком.

Недостаточно только желать: надо делать.

Недостаточно только получить знания: надо найти им приложение.

Немало можно добиться строгостью, многого — любовью, но больше всего — знанием дела и справедливостью, невзирая на лица.

Ненавижу всякую революцию, потому что она уничтожает не меньше благ, чем создаёт.

Ich bin gegen Revolutionen, denn es geht genauso viel bewährtes Altes kaputt wie gutes Neues geschaffen wird.

Никто не знает, каковы его силы, пока их не использует.

Нет рабства безнадёжнее, чем рабство тех рабов, себя кто полагает свободным от оков.

Нет в жизни положения, которое нельзя было бы облагородить либо достижением, либо терпением.

Обращайтесь с женщиной осторожно! Она сделана из кривого ребра, Бог не сумел создать её прямее; если захочешь выпрямить её, она поломается; оставишь её в покое, она станет ещё кривее.

Оригинальнейшие писатели новейшего времени оригинальны не потому, что они преподносят нам что-то новое, а потому, что они умеют говорить о вещах так, как будто это никогда не было сказано раньше.

Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Отваге нельзя ни научиться, ни разучиться.

Подвиг — это всё, кроме славы.

Потеря времени тяжелее всего для того, кто больше знает.

Права не утверждаются бунтом.

Природа — творец всех творцов.

Природа не знает остановки в своем движении и казнит всякую бездеятельность.

Природа не имеет органов речи, но создаёт языки и сердца, при посредстве которых говорит и чувствует.

Публика любит, чтобы с нею обходились как с женщинами, которым говори лишь то, что им приятно слышать.

Самой превосходной из женщин сочтена будет та, которая окажется в состоянии заменить своим детям умершего отца.

Скорее мы сознаемся в наших нравственных заблуждениях, ошибках и прегрешениях, чем в научных.

Слова для людей — только заменители, человек мыслит и знает по большей части лучше, чем высказывает мысли и знания.

Смелые мысли играют роль передовых шашек: они гибнут, но обеспечивают победу.

Смерти можно бояться или не бояться — придёт она неизбежно.

Совершай добрые дела из чистой любви к добру.

Советовать можно лишь в деле, в котором сам собираешься участвовать.

Таинственные вещи еще нельзя называть чудесами.

Таково свойство человеческой природы, что она легко засыпает, когда выгода дела её не заботит.

Те, у которых мы учимся, правильно называются нашими учителями, но не всякий, кто учит нас, заслуживает это имя.

Тот, кто не надеется иметь миллион читателей, не должен писать ни одной строки.

Трус посылает угрозы только тогда, когда он уверен в безопасности.

Ты значишь то, что ты на самом деле.
Надень парик с миллионами кудрей,
Стань на ходули, но в душе своей
Ты будешь все таким, каков ты в самом деле.

Хотя мир в целом двигается вперед, молодежи приходится всякий раз начинать сначала.

Часто говорят, что цифры управляют миром; по крайней мере нет сомнения в том, что цифры показывают, как он управляется.

Человек должен верить, что непонятное можно понять.

Человек живет настоящей жизнью, если счастлив чужим счастьем.

Человек находит себя среди действий и не может удержаться от вопроса о причинах. Как существо косное, он хватается за ближайшую из них как за наилучшую и на этом успокаивается. В особенности любит поступать так человеческий рассудок.

Человек может быть разумен и честен, даже если он сбился с прямого пути.

Человека формирует всё великое.

Что не прельщает, то мёртво.

Вне зависимости от того, о чём вы мечтаете — начинайте над этим работать! И тогда в вашей жизни начнут происходить самые настоящие чудеса!^[15]

Смелость заключает в себе гениальность, волшебство и силу. Начни сейчас! —

… [в] новой драме <…> мы увлекаемся крайностями и впадаем в односторонность.
Для примера первого возьмите «Эгмонта» <…>. Мало было Гёте изобразить Эгмонта, как он был, в величественной простоте истории: он делает его молодым человеком, героем, приставляет мечтательную Клару, видения славы и свободы, и оттого всё становится у него на ходули.

… в произведении искусства должно искать соблюдения художественной, а не исторической истины. <…> Что нам за нужда, что Гёте из восьмидесятилетнего старика Эгмонта, отца многочисленного семейства, сделал молодого, кипящего избытком жизни юношу? Он хотел изобразить не Эгмонта, а кипящего избытком душевных сил юношу в положении Эгмонта. История услужила ему только «поэтическим положением», а главное дело в том, что его драма — великое произведение великого художника.

Ты жалеешь, что я не могу прочесть «Wahlverwandschaften», а я так очень рад этому, ибо, и не читавши, знаю, что это за нещечко такое: не только не художественное, но даже не поэтическое, а превосходное беллетрическое произведение с поэтическими местами и художественными замашками.

«Римские элегии» — самый лучший катехизис любви <…>. Мне кажется, что в мире мудр только один художник, а все прочие — сумасшедшие…

«Римские элегии», сверх высокого поэтического своего достоинства, важны для нас ещё и как особенный род поэзии, определение которого может составить любопытную главу эстетики. <…>
<…>
Как в эллинской жизни отношения полов облагороживались и освящались идеею красоты и грации, так и в юности человека самое мимолётное чувство и все наслаждения любви должны быть эстетичны, чтоб не быть безнравственными. <…>
Любовь первой юности, любовь эллинская, артистическая — основной элемент «Римских элегий» Гёте. Молодой поэт^{[К 3]} посетил классическую почву Рима; душа его вольно раскинулась под яхонтовым небом юга, в тени олив и лавров, среди памятников древнего искусства. Там люди похожи на изящные статуи <…>. Ленивая, сладострастная, созерцательная жизнь, проникнутая чувством изящного, там вполне соответствует идеалу художника. Гёте бросился в эту жизнь со всем забвением, со всем упоением поэта…

Опаснее бывает эгоизм, когда он добродушно сам считает себя самоотвержением, внутреннею жизнию. Гёте, по моему мнению, был воплощением такого эгоизма. Вникните в характер Эгмонта, и вы увидите, что это лицо играет святыми чувствами, как предметом возвышенного духовного наслаждения, но они, эти святые чувства, вне его и не присущны его натуре. «Как сладостна привычка к жизни!» — восклицает он, и на это восклицание хочется мне воскликнуть ему: «Какой же ты пошляк, о голландский герой!» Гофман саркастически заставляет Кота Мурра цитовать это восклицание, достойное кошачьей натуры, которая может видеть «сладостную привычку» в том таинстве жизни, в котором непосредственно открывает себя людям бог. Для Эгмонта патриотизм не более, как вкусное блюдо на пиру жизни, а не религиозное чувство.

… недавно я одержал блистательную победу по части терпения — прочёл «Оттилию». Святители! Думал ли я, что великий Гёте, этот олимпиец немецкий, мог явиться такою немчурою в этом прославленном его романе. Мысль основная умна и верна, но художественное развитие этой мысли — аллах, аллах — зачем ты сотворил немцев?..