Георгий квантришвили ошибка девушки

Стихи

ОШИБКА ДЕВУШКИ

<СПИЧРАЙТИНГ>

ПОРИЦАНИЕ МЕТАФИЗИКИ

ПУТЬ РЕВОЛЮЦИОНЕРА

НА ДАННОМ ЭТАПЕ

< Prev		Next >

Полюбила девушка фашиста,
Знаю, сердце девичье – не камень.
…лучше б ты влюбилась в онаниста
с липкими, противными руками!

Лучше бы ментам или чекистам
ты дала свой номер телефона,
Бандюкам. Но только не фашистам —
С ними ты должна быть НЕПРЕКЛОННА!

Говорила ж мать: «Не верь мужчинам,
что повязку вяжут на рукав,
ведь у них на месте на причинном
выколота фраза из Майн Кампф!»

Только что тебе её советы,
если каждый вечер вновь и вновь
с громким стуком падают кастеты
из его приспущенных штанов.
…

Он лежит, сражён стрелой Амура,
Тихий сап струится изо рта,
Он почти всю ночь без перекура
дерзко штурмовал твои врата;

А теперь, сомлевший от истомы,
он заснул, с тобой переплетясь,
Снятся ему марши и погромы
и неограниченная власть.

Там, во сне, смертельный ветер дует.
Рвясь сквозь искорёженную сталь
он опять врата твои штурмует,
обретая истинный Грааль.

Ты лежишь со спермою на пузе,
тёмной страстью схваченная в плен,
Эрих Фромм, Адорно и Маркузе
смотрят укоризненно со стен.

Ты прости, девчушка, за банальность,
но, покуда спит любовник твой,
ты подумай, проведи анализ,
покумекай грешной головой.

Там, на кухне, нож лежит, заточен…
нет! тут, ближе, острый штопор есть.
Встань тихонько. Пусть сегодня ночью
совершится праведная месть.

Пододвинься. Слева, там, где сердце,
штопор приложи к груди живой,
За Хатынь, за Зою, за Освенцим
поверни по стрелке часовой!

Поздно! Луч заглядывает в спальню,
прогоняя ненадёжный сон.

«Эта ночь покруче, чем Хрустальная» –
говорит, потягиваясь, он.

Георгий КВАНТРИШВИЛИ *

История литературы, как, наверное, и история вообще, – дама прихотливая и избирательная. Одному удается войти в нее еще при жизни, а потом никакой метлой его из нее не выметешь: вроде и сделано было шиш да маленько, а имя в эту самую историю вросло, сплетясь с ней корнями и чем-то там еще. А вот зато другой ходит вокруг нее то вокруг, то около, а двери истории закрыты и открываться не собираются. Еще хитрее обстоит дело с теми, кто ушел рано и в лихолетье. Если остались у них дети и племянники, еще не всё потеряно: вырастут, вспомнят, издадут, не дадут затеряться. Другое дело, если детей нет или, например, дети боялись вспомнить об отце несколько дольше, чем им было отпущено лет в этой жизни. Тогда дело труба: волны смыкаются над головой ушедшего, никто его не помнит, а на выходе мы получаем кривую и одноногую историю этой самой литературы. И тогда остается только одна надежда – на то, что придет, например, кладоискатель-одиночка Георгий Квантришвили и сантиметр за сантиметром откопает то, что лежит под грудами земли. Сдует пыль. Сложит вместе разрозненные черепки. Удивится и удивит нас всех. Именно это он замечательно проделал и в публикующейся сегодня в нашей газете статье о писателе-самарце П. А. Лукашевиче (Левицком).
Имя героя статьи Г. Квантришвили осталось в истории самарской литературы главным образом благодаря некрологу, написанному Александром Неверовым, опубликовавшим его на страницах журнала «Понизовье». Почему Неверов этот некролог опубликовал – вопрос, требующий отдельного разговора. На мой взгляд, этот жест был не случайным: ищущий свое место под литературным солнцем Неверов совсем не собирался быть Иваном, родства не помнящим, и возводил таким образом это самое родство к поколению Лукашевича-Левицкого, сыграв свою значимую роль в том, как пишется история.
Сегодняшняя статья Георгия Квантришвили – начало возвращения забытого имени. Очень хочется верить в то, что это возвращение будет продолжено.

Михаил ПЕРЕПЕЛКИН

В. Каркарьян. Дом М. Д. Маштакова, в котором жил П. А. Лукашевич

[Spoiler (click to open)]
Пётр Аркадьевич ЛУКАШЕВИЧ, печатавшийся под псевдонимом Пётр Левицкий и под этим же псевдонимом выпустивший несколько книг, родился, жил и умер в Самаре. Были писатели, жившие, родившиеся или умершие в Самаре и до Петра Левицкого. Соединить все три повода именоваться самарским писателем впервые удалось именно ему.
За сто лет, прошедших со дня смерти Петра Левицкого – умер он от голода 27 июня 1921 года, – жизнь и творчество первого всецело самарского писателя еще никогда не становились предметом исследований. Самарские библиотеки и музеи не располагают ни одной из немногочисленных книг Левицкого.
Вступая в область неизведанного, приходится полагаться не только на документы – документов, относящихся к Петру Лукашевичу, в самарских архивах оказалось на удивление немало, – но и на умозрительные реконструкции биографических неясностей и темнот. Признательность за документальное оснащение исследования должна достаться ветерану самарской архивистики Андрею Германовичу Удинцеву. Урожай шишек за дерзость в интерпретации документов готов собрать автор этой статьи.
***
За год до рождения будущего писателя произошло два события, напрямую к нему относящихся. Население Самары, за дюжину лет до этого трансформировавшейся из уездного городка в губернский, перевалило за 34 000 горожан (для сравнения: население нынешней Самары больше в тридцать три с половиной раза). И в западных губерниях Российской империи вспыхнуло восстание. Инсургенты надеялись восстановить Речь Посполитую, польско-литовское государство, уже две трети столетия как разделенное и проглоченное соседями. В ходе подавления свыше 38 000 повстанцев и им сочувствующих было направлено в ссылку и на каторгу в отдаленные районы империи: Сибирь, Урал, Поволжье, Кавказ…
К слову, без этой депортации русская культура осталась бы без «Алых парусов» и «Ленинградской симфонии», созданных обрусевшими потомками ссыльных. Обеднела бы и культура нашего региона: она недосчиталась бы, скажем, замечательной писательницы Ирины Корженевской и многих других.
26 декабря 1863 года этап отправился из Вильно (нынешнего Вильнюса) в Самару. В самарском архиве сохранился документ «О высылке в Самарскую губернию для водворения на казенных землях шляхтича Ивана Лукашевича, однодворца Петра Козловского, шляхтичей Раймунда Мерхелевича и Егора Данилевича, однодворца Викентия Хенцинского, дворян Николая Гинтовта, Болеслава Шаблевича и Яна Гечевского и однодворца Адама Бересневича с семействами».
Едва ли не каждая из этих фамилий впоследствии отметится в российской культуре. Нас в данном случае интересует первая из них. Лукашевич Иван, сын Иосифа, росту 2 аршина 6½ вершков (около 170 см), волосы: на голове русые, на бровях, усах, бакенбардах, бороде светло-русые, холост и бездетен, несмотря на 45-летний возраст. Тем не менее, один член семьи его сопровождает. Вместе с сыном по собственной воле следует 80-летняя мать, «Лукашевичева» (здесь писец невольно предпочел польское правило написания фамилии русскому) Марианна, дочь Станислава, росту 2 аршина 5 вершков (ок. 165 см), лицо худощавое, с морщинами. Сыну и матери разрешено следовать без оков, смотрителем Виленского тюремного замка они обеспечены пищей до Пскова (около 400 км, следующие полторы тысячи километров до Самары, вероятно, питание за свой счет).
***
Теперь переходим к нашей умозрительной реконструкции событий прошлого. Как нам удалось установить, в год, когда Иван Иосифович с матерью Марианной Станиславовной были принудительно водворены в Самарской губернии, в городе Самаре родился младенец мужского пола Пётр. Отец – титулярный советник Аркадий Лукашевич, с сосланным Иваном совпадают отчество (Иосифович) и вероисповедание (римско-католическое). Это первый случай, когда Аркадий Лукашевич отмечен в документах самарского архива. Также известно, что старшая его дочь родилась не в Самаре, а сам он приписан к дворянству Витебской губернии.
Вывод, кажется, напрашивался сам собой: чиновник Аркадий Иосифович (в дальнейшем его отчество писцами будет русифицировано, он превратится в Осиповича) вряд ли принимал участие в восстании, но, узнав о несчастьях родни, перевелся поближе к ссыльным, чтобы оказывать им посильную помощь. Да так и остался в Самаре на отмеренные ему судьбой четверть века.
Увы, дальнейшие поиски и штудии разрушили эту уже сложившуюся гипотезу. Выяснилось, что Аркадий Иосифович фигурировал в «Списке чинам палат государственных имуществ и окружных управлений», изданном министерством государственных имуществ в феврале 1861 года в Санкт-Петербурге. Выпускник лесного института (1852), он был записан служащим Самарской палаты государственных имуществ в должности гражданского инженера (с 16 декабря 1858 г.) и чине губернского секретаря (с 11 ноября 1854 г.).
Связи отца писателя с нашей губернией оказались долговечнее, чем предполагалось. Может быть, в таком случае это Иван Иосифович с матерью выбирали место ссылки, зная, что там находится их родственник (это вообще было возможно)? В любом случае несомненно, что по отцовской линии наш герой унаследовал гонор польско-литовского шляхтича.
***
Но родовая линия матери для Среднего Поволжья смотрится, пожалуй, еще более экзотично. Мать будущего писателя была, судя по всему, дочерью бессарабского грека Анастасиоса Панаиотова, носила двойное имя Матильда Стамата (что ставило в затруднение чиновников, указывавших в документах то одну из частей имени, то другую, временами добавляя вторую с припиской «она же») и была младше мужа на шесть лет. Восприемниками рожденного 20 апреля и крещенного через 10 дней младенца Петра стали инженер-технолог Александр Петрович Виноградов и жена коллежского асессора Вера Николаевна Воронова, далее в нашем расследовании никак себя не проявившие.
Что еще можно узнать о том, что происходило в жизни Пети (или как там его называли родители – Пётрэк? Пётрусь? Пётрусек?) в начальную пору его жизни? Ему было два года, когда он потерял младшую сестренку Софью, умершую от оспы в полугодовалом возрасте. Можно предположить, что свое детство самарского барчука Пётр Аркадьевич описал на 120 страницах последней прижизненной художественной – были еще брошюры отчасти публицистического, отчасти научно-популярного характера – книги «Дальние зарницы. Повесть из детских лет» (Москва, 1916). Будем надеяться, рано или поздно книга или ее копия всё же появится в родном городе писателя.
***
Следующие годы оказались наиболее тревожными для всей семьи. Источником тревог стала старшая сестра Петра – Клеопатра. Родившаяся шестью годами ранее Петра в Бессарабии, она окончила Самарскую гимназию и в 1873 году отправилась в Петербург, став слушательницей женских курсов при Императорской медико-хирургической академии (ныне – Военно-медицинская академия имени С. М. Кирова). Здесь 16-летняя Клеопатра, вместо того, чтобы стать врачом, стала… анархисткой. Анархический – советские историки упорно подменяют наименование на «народнический» – кружок сложился еще в Самаре годом ранее.

Стоит отметить, что один из его участников – сын священника и семинарист духовной семинарии Николай Петропавловский. Впоследствии он будет публиковаться под псевдонимом С. Каронин, проза Каронина станет эстетическим ориентиром для Петра Левицкого.

Судя по всему, с антигосударственнической доктриной Клеопатра познакомилась уже в Петербурге, в кружке оренбуржца Голоушева. Лишь несколько позже завязались отношения с единомышленниками из Самары, многие из которых (Н. К. Бух, П. Ф. Чернышев, П. В. Курдюмов, Н. М. Попов) по совпадению учатся как раз в той же медико-хирургической академии и, мало того, на тех же самых женских курсах (Н. А. Юргенсон, М. Г. Никольская и М. Г. Жукова). На каникулы Клеопатра возвращается революционеркой, убежденной в необходимости немедленного разрушения государства.
Для описания дальнейшего приведем развернутую цитату из «Воспоминаний» (1928) самарца Николая Константиновича Буха, который, в свою очередь, цитирует по памяти рассказ Владимира Алексеевича Осипова.
«Осипов рассказал нам о своей женитьбе. Шел он как-то по одной из самарских улиц. Шедшая ему навстречу девушка, совершенно неизвестная, остановила его.
– Ваша фамилия Осипов? – спросила она и, получив утвердительный ответ, продолжала: – А моя фамилия Лукашевич. Я студентка Высших Медицинских курсов. Я знаю, что вы принадлежите к местной революционной организации. […] Я решила покинуть курсы и стать народной учительницей. Но домашние, когда я объявила им об этом решении, перепугались, подозревая, что я принимаю участие в революционном движении. Они объявили меня под домашним арестом и грозят осуществить свои родительские права, если в этом встретится надобность, при содействии полиции и жандармов. Единственный выход из этого положения – фиктивный брак. Не поможете мне в этом?
Осипов согласился. При помощи кружка семинаристов брак был заключен. Отец Лукашевич пришел в бешенство и отчаяние, погибла его единственная дочь. Он поехал к губернатору, рассказал ему о своем горе и просил не выдавать дочери отдельного вида на жительство, признав ее брак фиктивным. Губернатор обещал свое содействие, и Лукашевич после краткого путешествия в народ со своим фиктивным мужем была схвачена и водворена под власть родителей».
Сюжет с «хождением в народ» фиктивных супругов Осиповых летом 1874 года детально описан историком Валентином Сергеевым в сборнике «Вятскому земству – 130 лет». Для «хождения в народ» была выбрана Вятская губерния. Крестьяне «пропагаторов», мягко говоря, не понимали. Образованную вестернизированную молодежь с земледельцами, обитавшими в почти первобытных условиях, разделяла, выражаясь сегодняшним языком, ментальная пропасть.
Важно отметить, что знакомый еще по Самаре врач Португалов обнаружил у Клеопатры Лукашевич признаки развивающегося душевного расстройства. Именно «благодаря» этому заболеванию она была сначала освобождена после ареста (ноябрь 1875 года), а впоследствии не привлекалась к суду по знаменитому «Процессу 193-х». Фиктивный же «муж» Клеопатры, как и треть его подельников, отделался малой кровью, в срок наказания им было зачтено предварительное заключение до суда.
О дальнейшем пишет всё тот же Николай Бух:
«После продолжительного тюремного заключения они естественно вдыхали с жадностью воздух сравнительной свободы. Из моих товарищей по самарскому кружку: Осипов уверял, что, оставаясь на легальной почве, можно, влияя на окружающих людей, принести гораздо больше пользы, чем при кратковременной нелегальной деятельности, когда революционеры гибнут, как мотыльки на огне. Он вернулся в Самару. Здесь его атаковал Лукашевич, отец его фиктивной жены. Четыре года тому назад Лукашевич-отец так ярко протестовал против этого брака, а теперь настоял, чтобы этот фиктивный брак перешёл в реальный. Года два прожили молодые супруги, у них был ребенок. Лукашевич-дочь настаивала, чтобы Осипов вернулся на революционный путь. Осипов упорствовал».
Произошедшее описано суконным газетным языком в № 82 «Самарской газеты» от 23 апреля 1887: «Самарская хроника. Самоубийство и детоубийство посредством угара. 21 апреля, утром, на Алексеевской улице, в доме Вержбицкого, была найдена мертвою с двумя малолетними детьми-сыновьями одна из квартиранток названного дома, г-жа Осипова. По осмотру квартиры оказался найденным на окне спальной комнаты покойных горшок с остывшими угольями, что дало возможность констатировать причину смерти от угара. По заявлению кухарки г-жи Осиповой, последняя с вечера сама внесла горшок с горячими угольями в спальню. Ранее этого Осипова уже давно страдала расстройством умственных способностей, так что есть основание полагать, что самоубийство и детоубийство совершено в припадке умопомешательства, тем более, что покойная оставила после себя записку, которая прямо указывает на ее ненормальность: в записке говорится, что г-жа Осипова отравлена лечившим ее врачом Х-ъ посредством прописанных ей, как больной, микстур».
Долг исследователя обязывает внести уточнения даже тогда, когда перехватывает горло. Из «двоих малолетних детей» сыном был лишь 7-летний Коля. Петр Лукашевич вписан в его восприемники, то есть был его крестным отцом. Вместе с сестрой и крестным сыном писателя погибла 9-летняя Катя. Ее крестным отцом был легендарный Егор Лазарев, прототип Набатова в романе Льва Толстого «Воскресение», в 1918-м министр просвещения самарского КОМУЧа, а с 1919 года – политэмигрант. Лазарев писал Клеопатре Лукашевич из ссылки 1884–1887 гг., обращаясь к ней «кума».
***
По стечению обстоятельств, самоубийство и детоубийство Клеопатра Лукашевич совершила… в день рождения своего младшего брата, которому исполнилось в этот день 23 года.
Два десятка лет спустя младший брат покончившей с собой Клеопатры Пётр Аркадьевич вступил в переписку с историком революционного движения (и бывшим участником «хождения в народ»). Его адресат (С. Ф. Ковалик) сформулировал отношение брата к сестре и ее поступку следующими словами: «Младший ее брат не только признает ее своим учителем, под влиянием которого сформировались его убеждения, но сохранил о ней самое высокое и светлое представление, как о недосягаемом для него идеале. Ужасное преступление, которым она закончила свою жизнь, умертвив вместе с собою двух своих детей, было совершено не из ненависти, а под влиянием самой чистой и высокой любви и свидетельствует не о злой воле, а о величии духа, видимого все время даже и в ненормальном состоянии».
Пётр Аркадьевич сохранил и передал для публикации записки сестры, одну из которых, финальную, стоит привести для завершения темы: «Как хорошо! Как я спокойна. Точно я не умираю, а готовлюсь куда-нибудь с детьми на прогулку, точно удовольствие им большое собираюсь доставить. Зажгла, заклеила дверь с спокойным, радостным чувством. Дети со мной, я забочусь об них. Никто не отнимет их у меня. Боже! Как я счастлива. Мама, я счастлива. Я никогда не была еще так счастлива! О! Не возвращайте нас к жизни, если возможно будет. Я счастлива. Дети что-то приятное грезят. Милые, вы со мной и счастливы. Прощайте… Простите. Не сокрушайтесь, я счастлива. Мне хорошо. Совесть спокойна».
Впрочем, еще до жутких событий 1887-го года Пётр доказал, что и впрямь «признает своим учителем» старшую сестру. Об этом свидетельствует дело, открытое в 1886 году, «О бывшем студенте Киевского университета Петре Лукашевиче». Бывшему студенту инкриминировалась 205-я статья «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных».
Речь шла «О бунте против Власти Верховной», несколько смягчаемом тем, что «злоумышление открыто правительством заблаговременно, так что ни покушений, ни смятений, ни иных вредных последствий не произошло». Вопреки жутким карам, сулимым законодательством (лишение всех прав состояния, каторга, Сибирь…), для Петра всё загадочно обошлось месячным одиночным заключением в Самарском тюремном замке. Может быть, разгадка в том, что папа Аркадий Осипович к этому времени уже статский советник и начальник отделения самарской казенной палаты.
Спустя всего пару лет экс-участник военно-революционного кружка – выражаясь современным языком, террорист – просит у самарского губернатора выдать ему свидетельство для поступления в Ярославский юридический лицей, мало того – затем держать экзамен на кандидата права. Самое, пожалуй, трогательное в прошении, приписка: «При сем представляю две гербовых марки 80 коп. достоинством».
***
Выдержав экзамен, юный кандидат права поступает на государственную службу в ту же контору, в которой трудился его отец, – губернское акцизное управление. Предприятие, с которого ему поручено взимать акцизы, – Богатовский сахарный завод. В его семейной жизни к этому времени тоже происходят изменения. Из Киева Пётр вернулся не только с уголовным обвинением в «бунте против Власти Верховной», но и с супругой. Со слов младшего сына, отец «женился на простой украинской крестьянке».
Документов, подтверждающих или опровергающих ее «простоту», не обнаружено. Но сын – речь о Вадиме Петровиче, продолжившем писательскую династию, – по информации Краткой литературной энциклопедии 1967 года, родился в крестьянской семье. Вступительная же статья к сборнику рассказов Вадима Лукашевича 1972 года ближе к реальности: «Семья была дворянская, интеллигентная…»
Есть суждение, что, выбирая невесту, сыновья ищут в ней черты матери. В случае Петра Лукашевича это суждение подтверждается. Сын Матильды Стаматы стал супругом женщины с именем… Синклитикия. Первенец Петра и Синклитикии, Евгений, появился в год трагедии с Клеопатрой, после которой не прошло и двух месяцев.
В будущем (для нас уже прошлом) Евгений Лукашевич – литературный критик и издательский работник, едва ли не первый исследователь самарской литературы. Забегая вперед, заметим: в семье П. А. Лукашевича будут рождаться исключительно мальчики – Николай (1890), Аркадий (1893), Константин (1895). Рождение ранее упомянутого младшего Вадима (1905) в самарском архиве не отражено. Неудивительно, ибо место рождения, по разным источникам, – не Самара, но либо Киев, либо Владимир.
В 1888-м патриарх семьи, Аркадий Осипович, скончался от воспаления легких. «Дворянин Витебской губернии, Статский Советник [1-я группа чиновников, высшая номенклатура, если сравнивать с армейскими званиями – между полковником и генерал-майором, обращение «ваше высокородие» – чтобы понимать, насколько высоко положение отца нашего героя], лет от рождения 57. Оставил жену: Стамату (она же Матильда) Анастасьевну, урожденную Панаитова 51 года [она проживет до 1905 года]; сына Петра 25 лет, – прихожанин Самарского Римско-католического костела».
Обратим внимание на возраст: единственному сыну не посчастливится его перешагнуть. Покинет мир Пётр Лукашевич в том же возрасте, что и отец, правда, не от воспаления легких, а от физического истощения. Тогда же и по той же причине умрет и его жена. Есть нечто символическое в том, что человек, о котором у нашего героя сохранилось «самое высокое и светлое представление, как о недосягаемом для него идеале», – убийца. Разумеется, «не из ненависти, а под влиянием самой чистой и высокой любви».
Вслед этому логично умереть самому, когда во имя мировой революции и счастья всех трудящихся в жутких муках издыхают миллионы, дети – в первую очередь. У выживших, судя по тщательно оберегаемым истуканам на площадях, ведь тоже останется «самое высокое и светлое представление» об убийцах.
Мы, по крайней мере, знаем точную дату смерти (вернее сказать, гибели) нашего героя. Для сыновей, старшего и младшего, продолживших писательскую династию, такой роскоши – знания даты, хотя бы года, да что там, десятилетия смерти – нам не дано. Для известных нам детей лишь случайно обнаруженный некролог от 4 октября 1962 ставит одного из них в исключительное положение: «Коллектив преподавателей и сотрудников Куйбышевского машиностроительного техникума с глубоким прискорбием извещает о смерти старейшего преподавателя Константина Петровича Лукашевича…»
***
Ко времени, когда документы самарского архива начинают терять нашего героя из вида, к середине 1890-х, Петр Аркадьевич – чиновник со скромным чином и малозначительной должностью. Такое впечатление, что его лишь терпят, памятуя о заслугах отца. Подойдя к рубежу, который сегодня ассоциируют с кризисом среднего возраста, особую гордость он вряд ли испытывает. Но именно теперь, к 36-летию, появится писатель Петр Левицкий. Две книги, изданные в один год (1900) в Москве, открывают новую биографию – биографию писателя. С этого момента речь должна идти не только о судьбе человека, но и о судьбе того, что он написал и напечатал.
Время для такой биографии пока не пришло. Ведь даже библиография произведений Петра Левицкого не составлена. Что, где и когда он напечатал? Информация о журналах, в которых он печатался, есть, допустим, в некрологе, написанном Александром Неверовым. Но Неверов, по сути, лишь перечислил несколько более-менее известных изданий, завершив список словами «и др.». Справедливо ли замечание Неверова: «Известен своими работами в области детской литературы»? Разумеется, да, но он же упоминает запрещенную цензурой повесть «В трудный год» (описание самарского голода в 1891 году). Немало ныне известных книг не было издано при жизни авторов.
Справедливость следующих неверовских слов мы должны принять без оговорок как свидетельство младшего коллеги: «Человек исключительной честности, чуткий, отзывчивый, т. Левицкий обласкал не одного начинающего писателя. К нему шли за советом и указаниями, и получали поддержку».

* Историк литературы, краевед, поэт.

Опубликовано в «Свежей газете. Культуре» от 8 июля 2021 года, № 14 (211)

 «Слово «поэт» звучит короче и возвышеннее»

– В эту субботу ты выступишь на презентации литературного альманаха «Графит». Что подготовил для читателей?

– В этом выпуске альманаха у меня просто сногсшибательный материал: венок сонетов, назван древним индоевропейским именем Волги «Ра». Автор, Александр Коненко, был забыт абсолютно в нашем регионе. По моим сведениям, это первый венок сонетов, тут написанный. Почти сто лет назад. Помимо архивной ценности, он еще сам по себе изумителен. Суббота, шесть вечера, областная библиотека.

– Твоего в альманахе нет?

– «Мое» в последнее время – это представление откопанных артефактов. Именно это можно считать «моим». Забирайте – будет и вашим тоже.

– То есть ты переквалифицировался из поэта в архивиста?

– Был поэт, стал литературовед. Лопни мои глаза: я с 2007 года ни одной стихотворной строчки не написал. Слово «поэт» звучит короче и возвышеннее, с биографии, как татуировка, не сводится. Но в литературных баталиях один литературовед стоит роты виршеплетов.

– На твоей страничке «В Контакте» ты выкладываешь информацию о малоизвестных поэтах и их творчестве – это дань уважения им?

– Я читаю с пяти лет, много и большей частью поэзию, бзик такой. Однажды решил классифицировать поэтов по дням их рождений. Свободных дней в году практически не осталось! Тогда и родился проект «Поэты рождаются каждый день». Неофициальное название – «Ни дня без рюмки». Краткое представление плюс 12 стихотворений ежедневно. Конечно, интереснее знакомить не с ВИП-персонами, их-то помянут без моей помощи. То, что «В Контакте», – это своего рода бета-версия проекта.

– Среди поэтов, чьи дни рождения ты отмечаешь, есть самарские?

– Есть затея сделать региональный вариант. Только поэты Жигулевской луки. Но это куда сложнее. Часто не день, а хотя бы год рождения установить, и то счастье. Не исключаю, что дни смерти придется тоже задействовать. Название проекта менять придется. Официальное.

Я как-то составил список авторов, имеющих отношение к нашему краю до 20-х годов XX века, насчитал больше сотни. Потом в Литературном музее попытался прочесть лекцию под названием «100 поэтов Самарской Луки за 100 минут». Подумал, что интересно было бы о каждом рассказать хотя бы за минуту. Попробовал – не получилось, не успел.

«Голова не нужна – отрежь ее»

– Объясним ли твой поворот от творчества к литературоведению социально-политически? Можно ли это трактовать как внутреннюю эмиграцию, уход из современного творчества в поэтическое прошлое?

– У Пастернака есть знаменитые строки про вакансию поэта, которая «опасна, если не пуста». У меня дети маленькие, их папашке опасностей желательно сторониться. Литературовед может где-то притормозить, выбрать тексты, втиснуться в допустимый диапазон и формат. А поэт, охваченный священным безумием, рвет рубаху до пупа.

– Ты занимаешься также историей, краеведением. Как думаешь, нужны ли современному и будущему поколениям знания о прошлом?

– Каждый должен сам решать. Не нужны тебе знания, не нужны мозги, голова не нужна – отрежь ее. Будет удобнее. Не мыть, не причесывать, в рот пищу не заталкивать. Шутка.

Любой человек не появляется из ниоткуда. У него были родители, он живет на какой-то земле. Хочет или нет, с прошлым он связан больше, чем сам об этом знает. Простой пример: родителей у нас двое, дедушек-бабушек четыре, прадедушек-прабабушек уже восемь, в десятом колене предков уже больше тысячи! Есть закон сохранения вещества. Берем грубо по шестьдесят килограммов веса на человека, шестьдесят тонн родного вещества у тебя под ногами, вокруг, внутри. А когда-то оно жило и дышало.

– Сейчас самарскую крепость (крепость начала XVIII века, найденная археологами в этом году – «МК») законсервируют. Но денег в бюджете на 2015 год на продолжение исследования и музеефикацию объекта не заложено. Это значит, что крепость останется в прежнем состоянии на неопределенное время.

– Если бы горожане горячо возжелали, был бы там и музей со стеклянным пирамидальным куполом, и очередь не меньше, чем в Мавзолей в советские времена.

Я прочел объявление об открытии упомянутой крепости для свободного посещения в паблике с двадцатью тысячами подписчиков. К назначенному времени созерцать крепость явились, за вычетом сотрудников различных СМИ, два человека: я и мой старший сын.

Сами же горожане не готовы к тому, чтобы жить в историческом городе. Чтобы город что-то представлял из себя в культурном отношении, нужна постоянная битва за культуру, ежедневная работа.

– Какая это может быть работа? Как привлечь горожан, заинтересовать их крепостью?

– Да какая угодно. Должно быть несколько ключевых исторических мифов, связанных с нашим регионом. Когда мы говорим об истории России, у нас сразу возникают ассоциации: Киевская Русь, татаро-монгольское нашествие, война с Наполеоном… И история региона должна вызывать какие-то мгновенные четкие ассоциации. Крепость же – военное сооружение, объясните горожанам: кто воевал, с кем, почему? Не углубляюсь в детали, но точно не меньше пяти осад ведь было.

«Мифы сами себя начнут актуализировать»

– Какие мифы могут быть актуальны в истории нашего города?

– Есть профессионалы-историки, свою работу они делают добросовестно. То, что не хватает регулярного присутствия результатов их работы в общественном пространстве, – это не их вина. Это наша беда. Справимся с этой бедой – мифы сами себя начнут актуализировать.

Есть темы, которые уже сейчас не испытывают дефицита общественного внимания: «запасная столица» в Великую Отечественную войну, столица освоения космоса…

Я историк по образованию, искатель по натуре. Мне интересны темы, пока находящиеся в тени. Например, российская колонизация края началась по историческим меркам совсем недавно, а люди здесь живут с каменного века. Что за люди, как они жили, обязаны мы им чем-то, или, наоборот, остались они в полной, никому и ничему не наследующей пустоте.

– Насколько верно выражен образ Засекина в памятнике? Нам его показали как завоевателя-миссионера с хоругвью, хотя, наверное, правильно его было бы изобразить как строителя.

– Хоругвь – символична и абсолютно вписывается в заданные обстоятельствами рамки.

Если бы эти рамки было дозволено расширить, я бы поставил Зубка, – это вполне официальное прозвище князя, – на фоне пяти виселиц. В год, когда князь возвел острог, пять местных атаманов были им захвачены в плен. Князь зазвал их на службу, сулил вознаграждение. В марте следующего года Засекин казнил всех пятерых. Среди них был атаман Матвей Мещеряк. Сподвижник Ермака. Он возглавил казаков в Сибири после его гибели. Должен был бы, по совести, рядом с Ермаком остаться в памяти народной национальным героем. А не болтаться в петле в самарском остроге. Засекин, конечно, был конкистадором, завоевателем.

– Но до того, как сюда пришел Засекин, здесь существовало свое цивилизованное общество?

– И не одно. Местный ландшафт позволял сосуществовать разным социумам. Тогдашние казаки – люди воды, обитатели рек бассейна Дона, Волги, Яика. Система переволок связывала их воедино. А на берегу было степное государство Ногайская орда и люди степи – ногайцы.

Засекин строил перевалочные пункты для кораблей, что ходили от Астрахани до Казани. Товары нужно было охранять, в первую очередь от людей воды. Плыли от острога к острогу под охраной. Остроги использовали и как плацдармы для карательных акций.

На протяжении более столетия Самара существовала как казарма и тюрьма. Работали в ней вахтовым методом, отработал – смену сдал. Как на какой-нибудь полярной станции в Антарктиде.

Правда, очень скоро рядом появилась Болдырская слобода. Болдыри – это метисы, полукровки. Рожденные, очевидно, походно-полевыми женами от стрельцов-вахтовиков. Они и стали, по сути, первыми коренными самарцами.

Интересно, что бытовая память самарцев из этих событий почти полутысячелетней давности удержала всего одно имя. Не Засекина, даже не Мещеряка. А Богдана Барбоши. Это вольный атаман, самый непримиримый. На службу не шел, посулами, как Мещеряк, не соблазнился, вторгавшихся колонизаторов громил.

«В мировую литературу Самара вошла на немецком языке»

– Тебе как литературному архивариусу и историку не хочется как-то литературно оформить эти мифы?

– Хочется. Но такое оформление во многом уже произвели наши предшественники. Знаете, когда Самара впервые попала в литературу? Уже через полвека после строительства острога. Здесь с посольством Адама Олеария проплывал один из крупнейших поэтов немецкого барокко Пауль Флеминг. В одном из его сонетов Самара как раз и появляется. В еще одном сонете Флеминг изложил миф, связанный с Царевым курганом. В мировую литературу Самара вошла на немецком языке.

– Какой самый древний поэт в нашем регионе тебе известен?

– Очевидно, что жил он тут еще до российской колонизации. И у волжских болгар, и в Золотой Орде, и у ногайцев существовала письменная литература. Чуть ли не самое масштабное и потрясающее из литературных произведений этого периода устное, а не книжное. Создал его безымянный автор.

Я имею в виду «Илиаду заволжской степи», эпос об Идиге, которого в русской историографии именуют Едигеем. Ногайское государство, где обитал автор-инкогнито, находилось в центре бывших золотоордынских владений, и варианты этого эпоса разошлись чуть ли не по всем тюркоязычным народам Евразии. Эпос стоит того, чтобы с ним ознакомиться. Тем более что его действие происходит в наших местах.

– Ответственность за создание мифологии и концептов несут и власть предержащие, которые в последнее время культивируют мифологию через скульптуры и памятники. Но их культурная память очень избирательна и причудлива, и в результате их деятельности рядом со Швейком соседствуют Деточкин и «Золотая рыбка». Что положительного, отрицательного ты видишь в этой деятельности?

– Я солидаризуюсь с мнением историка Глеба Алексушина: чем больше памятников будет в Самаре, тем лучше — и для граждан, и для сохранения исторической памяти, и для развития туризма. Есть скульптура, значит, вокруг нее возникает определенное смысловое пространство. Ну и хорошо.

Конечно, есть опасность идиотизации этих смысловых пространств, как случилось с чудовищно размноженным Лениным. Ныне каменные лысины нам уже не втюхиваются, их функции приобретают, к сожалению, куда более объемные сооружения.

Но я о другом… Есть такая память, забвение которой автоматически выталкивает за пределы цивилизации. Цена, которую наша область заплатила в Великую Оте-чественную войну, – чудовищна. Потери мобилизованных на войну жителей нашего региона количественно сопоставимы с потерями Италии, главного союзника гитлеровской Германии. Доля наших погибших солдат в сравнении с такими же потерями в СССР выше почти в два раза. Погиб каждый двенадцатый из жителей нашего региона. Забывать такое нельзя.

Но не эта трагедия прошлого века оказалась для нас страшнейшей. Имя страшнейшей – голод. Только первую волну голода, а гребень ее пришелся на 1921 год, не пережил каждый пятый житель губернии. Первыми умирали дети. Если есть нечего, нечего совсем, первым истощает запасы жизни детское тельце.

В наших семьях хранятся фотографии дедов, ушедших на фронт и не вернувшихся. От детей фотографий не осталось. Да и прямых потомков они не оставили. Но каким же запредельным цинизмом веет от слов «никто не забыт и ничто не забыто». Мы забыли исхудавшие детские трупики. Сотни. Тысячи. Десятки, сотни тысяч.

Нет в Самаре памятника этой трагедии, трагедии голода – можно считать, что ее и самой, Самары, нет.