Евтушенко и у бога ошибок много

Соотечественников понесло:

так и рвутся оправдывать зло.

Так заискивают на случай

перед проволокой колючей

и готовы хоть чокнуться чаркой

с отставной человеко-овчаркой,

чтобы в будущем им повезло.

Боже мой, и какие же тонкости

в оправданье холопском жестокости!

Но Россию спасет,

                              как спасла

в ее смуты,

                  в ее лихолетия,

гордость нищего великолепия —

неоправдываемость зла.

Нас подменили.

                          Нет, мы не изменники.

Мы только нашей юности подменники.

Нам нелегко самих себя любить,

а помните —

                    в театре «Современнике»

мы стали современников лепить.

Они не получились, как хотелось нам,

не получились вместе с ними мы,

и поколенье не осталось целостным —

рассорились,

                     расхлопались дверьми.

Но помните, как нам кружило головы,

как бунтари на сцене у руля

впервые показали людям голого,

хотя бы не генсека —

                                  короля.

Как было удивительно России,

что Николая Первого лосины

надел,

          по-императорски басист,

Олег Ефремов —

                           из кина таксист.

Цензура свирепела,

                                раздосадованная,

что исказил театр

                             большевиков,

но продувное личико детсадовца

так гениально корчил Табаков!

Я помню силу ведьминого взгляда

у Волчек,

                всех державшей на крючке.

Какою нашей стала ты, баллада,

об ихнем невеселом кабачке.

Ну а Волчиха,

                       по рычанью старшая,

всем доказала, кто еще не слаб,

что нет на свете театральных маршалов

сильнее и умнее наших баб.

Театр иезуитски раздвоили.

Его спасли, божественно сыграв,

Неелова, и Толмачева Лиля,

и переиезуитивший всех Гафт;

и шпагой защитил друзей Кваша,

марксистско-сирановская душа.

Театр осиротел,

                          но на стене его

еще висит улыбка Евстигнеева,

и что-то вроде гроханья телег

там слышно:

                     репетирует Олег.

Не убоись, великая Волчиха,

ни рявканья начальства

                                       и ни чиха.

И ты,

         звеня пиратскими серьгами,

не выбирая шуток попостней,

держи волчат в актерском балагане

в косматых лапах,

                              тяжких от перстней.

Артистка,

                воскреси себя в артистах,

и среди зверских праведных трудов

ты будь Волчихой,

                               но не просто с Чистых —

Волчихой с Незапятнанных Прудов!

Я не знаю, что со мною станется.

Устоять бы, не сойти с ума,

но во мне живет пацан со станции —

самой теплой станции – Зима.

Я иду по улице Карлмарксовой,

а с марксизмом нынче – недород.

Увязался сирота-комар за мной,

и навстречу бабушка идет.

Бабушка, которой лет за семьдесят,

тронула тихонько за плечо:

«Женичка, на чо же ты надеесси?

Я вот не надеюсь ни на чо…»

Я не верю в то, что верить не во что,

и внезапно вздрогнул всем нутром:

сквозь морщины проросла в ней девочка

та, что встретил я в сорок втором.

Боже мой, да это ты, рыжаночка,

Жанночка, чуть-чуть воображаночка,

в десять лет, как гриб-боровичок,

и красноармейская ушаночка

на кудряшках детских – набочок.

Безнадежно стоя за продуктами,

мы хотели хлеба и тепла,

но в скупой тарелке репродуктора

музыку Россия подала.

В несвободной той стране свободная,

хлам бараков превращая в храм,

это Ленинградская симфония

донеслась сквозь все бомбежки к нам.

Ты была единственная, стоящая

снившейся мне истинной любви.

Я тогда тайком под Шостаковича

ткнулся носом в пальчики твои.

Помню, неразлюбленная девочка,

между пальцев у тебя была

тоненькая беленькая стрелочка

от картох, что ты перебрала.

Музыку давали не по карточкам.

Нас не Сталин – Шостакович спас.

Голод нас покачивал, подкашивал.

Музыка кормила верой нас.

Никакой нас грязью не запачкало.

Наши руки не были в крови.

Дай я снова поцелую пальчики,

пальчики тяжелые твои.

Жанночка, нам есть на что надеяться.

Были и похуже времена.

И Россия никуда не денется,

если все поймут, что мы – она.

Бабушка, сам дедушка сегодня я,

но себя мальчишкой помню так,

будто ленинградской той симфонии

худенький, но вечный нотный знак…