Благословенны забывающие ибо не помнят они своих ошибок

Кто этот человек, дерзающий в одиночку отрицать греческую сущность, которая в лице Гомера, Пиндара и Эсхила, Фидия, Перикла, Пифии и Диониса неизменно вызывает в нас чувства изумления и преклонения, как глубочайшая бездна и недостижимая вершина? —

Самые ошибочные умозаключения людей суть следующие: вещь существует, следовательно, она имеет право на это.

Die gewöhnlichsten Irrschlüsse der Menschen sind diese: eine Sache existiert, also hat sie ein Recht.

Быть великим — значит давать направление.

Größe heißt: Richtung-geben.

Человек забывает свою вину, когда исповедался в ней другому, но этот последний обыкновенно не забывает её.

Man vergisst seine Schuld, wenn man sie einem Andern gebeichtet hat, aber gewöhnlich vergisst der Andere sie nicht.

Свободный ум требует оснований, другие же — только веры. —

Freigeist […] er fordert Gründe, die Anderen Glauben.

Препятствование самоубийству. Существует право, по которому мы можем отнять у человека жизнь, но нет права, по которому мы могли бы отнять у него смерть; это есть только жестокость.

Verhinderung des Selbstmordes. — Es giebt ein Recht, wonach wir einem Menschen das Leben nehmen, aber keines, wonach wir ihm das Sterben nehmen: diess ist nur Grausamkeit.

Никогда ещё никакая религия ни прямо, ни косвенно, ни догматически, ни аллегорически не содержала истины. Ибо каждая религия родилась из страха и нужды и вторглась в жизнь через заблуждения разума.

Noch nie hat eine Religion, weder mittelbar, noch unmittelbar, weder als Dogma, noch als Gleichniss, eine Wahrheit enthalten. Denn aus der Angst und dem Bedürfniss ist eine jede geboren, auf Irrgängen der Vernunft hat sie sich in’s Dasein geschlichen

Поистине, человек — это грязный поток.

Wahrlich, ein schmutziger Strom ist der Mensch.

Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу!

Nicht eure Sünde — eure Genügsamkeit schreit gen Himmel, euer Geiz selbst in eurer Sünde schreit gen Himmel!

Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.

Man muss noch Chaos in sich haben, um einen tanzenden Stern gebären zu können.

«Счастье придумано нами», — говорят последние люди, и моргают.

„Wir haben das Glück erfunden“ — sagen die letzten Menschen und blinzeln.

С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу.

Aber es ist mit dem Menschen wie mit dem Baume. Je mehr er hinauf in die Höhe und Helle will, um so stärker streben seine Wurzeln erdwärts, abwärts, in’s Dunkle, Tiefe, — in’s Böse.

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Man muss sich selber lieben lernen — also lehre ich — mit einer heilen und gesunden Liebe: dass man es bei sich selber aushalte und nicht umherschweife.

Человек есть нечто, что нужно преодолеть.

Der Mensch ist Etwas, das überwunden werden soll.

Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!

Du gehst zu Frauen? Vergiss die Peitsche nicht!

Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьёт отребье, все родники бывают отравлены.

Das Leben ist ein Born der Lust; aber wo das Gesindel mit trinkt, da sind alle Brunnen vergiftet.

Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена болезнями. Одна из этих болезней называется, например: «человек».

Die Erde, sagte er, hat eine Haut; und diese Haut hat Krankheiten. Eine dieser Krankheiten heisst zum Beispiel: „Mensch.“

Жизнь есть родник радости; но в ком говорит испорченный желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.

Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.

Gott starb: nun wollen wir, — dass der Übermensch lebe.

Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители.

Einst war der Frevel an Gott der grösste Frevel, aber Gott starb, und damit auch diese Frevelhaften.

Они холодны и ищут себе тепла в спиртном; они разгорячены и ищут прохлады у замерзших умов; все они хилы и одержимы общественным мнением.

Что падает, то нужно ещё толкнуть! —

Was fällt, das soll man auch noch stossen!

Церковь — это род государства, притом — самый лживый.

Kirche? antwortete ich, das ist eine Art von Staat, und zwar die verlogenste.

Человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

Der Mensch ist ein Seil, geknüpft zwischen Tier und Übermensch — ein Seil über einem Abgrunde.

И пусть будет потерян для нас тот день, когда ни разу не плясали мы! И пусть ложной назовется у нас всякая идея, у которой не было смеха!

Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.

Я ненавижу людей, не умеющих прощать.

Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное.

Героизм — это добрая воля к абсолютной самопогибели.

Стремление к величию выдаёт с головой: кто обладает величием, тот стремится к доброте.

Кто хочет стать водителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них их опаснейшим врагом.

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.

Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство — не наоборот.

Unsere Selbstmörder machen den Selbstmord verrufen, — nicht umgekehrt!

Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного — более высокая потенция сострадания.

«Возлюби ближнего своего» — это значит прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» — И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.

В стадах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобою.

Господствовать — и не быть больше рабом Божьим: осталось лишь это средство, чтобы облагородить людей.

Мораль — это важничанье человека перед природой.

Я не понимаю зачем заниматься злословием. Если хочешь насолить кому-либо, достаточно лишь сказать о нём какую-нибудь правду.

Брак выдуман для посредственных людей, которые бездарны как в большой любви, так и в большой дружбе, — стало быть, для большинства…

Я ненавижу обывательщину гораздо больше, чем грех.

Испытывал ли я когда-нибудь угрызение совести? Память моя хранит на этот счёт молчание.

Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем взыскательнее становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо всё прочее не утоляет его любви.

Каждая церковь — камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова.

В каждом поступке высшего человека ваш нравственный закон стократно нарушен.

Моральные люди испытывают самодовольство при угрызениях совести.

Остерегайтесь морально негодующих людей: им присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы.

Можно было бы представить высокоморальную лживость, при которой человек осознает своё половое влечение только как долг зачинать детей.

Есть много жестоких людей, которые лишь чересчур трусливы для жестокости.

Повелительные натуры будут повелевать даже своим Богом, сколько бы им и не казалось, что они служат Ему.

Люди, недоверчивые в отношении самих себя, больше хотят быть любимыми, нежели любить, дабы однажды, хотя бы на мгновение, суметь поверить в самих себя.

«Не будем говорить об этом!» — «Друг, об этом мы не имеем права даже молчать»

Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.

Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.

Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.

Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.

 Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдный скоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. ^[5]:262

Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.

Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.

Господство добродетели может быть достигнуто только с помощью тех же средств, которыми вообще достигают господства, и, во всяком случае, не посредством добродетели.

Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.

Ich misstraue allen Systematikern und gehe ihnen aus dem Weg. Der Wille zum System ist ein Mangel an Rechtschaffenheit.

Без музыки жизнь была бы заблуждением.

Ohne Musik wäre das Leben ein Irrthum.

Отказываясь от войны, отказываешься от великой жизни.

Man hat auf das grosse Leben verzichtet, wenn man auf den Krieg verzichtet…

Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. «Прогресс» есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения…

Die Menschheit stellt nicht eine Entwicklung zum Besseren oder Stärkeren oder Höheren dar, in der Weise, wie dies heute geglaubt wird. Der „Fortschritt“ ist bloss eine moderne Idee, das heisst eine falsche Idee. Der Europäer von Heute bleibt, in seinem Werthe tief unter dem Europäer der Renaissance…

Женщина была вторым промахом Бога […] — это знает всякий жрец.

Das Weib war der zweite Fehlgriff Gottes […] — das weiß jeder Priester.

Весь мир верит в это; но чему только не верит весь мир!

Alle Welt glaubt es; aber was glaubt nicht alle Welt!

Уже слово «христианство» есть недоразумение, — в сущности был только один христианин, и он умер на кресте.

Das Wort schon „Christenthum“ ist ein Missverständniss —, im Grunde gab es nur Einen Christen, und der starb am Kreuz.

Ни мораль, ни религия не соприкасаются в христианстве ни с какой точкой действительности.

Weder die Moral noch die Religion berührt sich im Christenthume mit irgend einem Punkte der Wirklichkeit.

Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного — душевную низость.

Die christliche Kirche liess Nichts mit ihrer Verderbniss unberührt, sie hat aus jedem Werth einen Unwerth, aus jeder Wahrheit eine Lüge, aus jeder Rechtschaffenheit eine Seelen-Niedertracht gemacht.

Мой способ возмездия состоит в том, чтобы как можно скорее послать вслед глупости что-нибудь умное: таким образом, пожалуй, можно ещё догнать её.

В конце концов никто не может из вещей, в том числе и из книг, узнать больше, чем он уже знает.

Дорого искупается — быть бессмертным: за это умираешь не раз живьём.

Можно обещать действия, но никак не чувства: ибо последние непроизвольны. Кто обещает кому-либо всегда любить его, или всегда ненавидеть, или оставаться всегда верным, тот обещает нечто, что не находится в его власти; но конечно, он может обещать такие действия, которые хотя обычно являются следствиями любви, ненависти, верности, но могут проистекать и из других мотивов: ибо к одному и тому же действию ведут многие пути и мотивы. Обещание всегда любить кого-либо означает, следовательно: пока я буду любить тебя, я буду проявлять в отношении тебя действия любви; а когда я уже не буду тебя любить, ты по-прежнему будешь получать от меня те же действия, хотя и обусловленные иными мотивами — так что в головах ближних сохранится видимость, будто любовь осталась неизменной. — Следовательно, когда слепо обещают кому-либо вечную любовь, то обещают, собственно, длительность видимости любви.
 

Его мания величия обнаруживается только в исключительных случаях в самомнении, чудовищном, но всё же ещё понятном. По большей части к ней примешивается сильная доза мистицизма и веры в свою сверхъестественность. Простым самомнением можно признавать, когда он, например, говорит: «Что касается моего Заратустры, то я не допускаю, чтобы его понял тот, кто не чувствовал себя когда-нибудь уязвлённым каждым его словом и кто им когда-либо не восторгался: только тогда человек может пользоваться привилегией благоговейно приобщиться к халкионской стихии, которой порождён этот труд, к его солнечной ясности, шири, дали и определённости».

Мистицизм и мания величия Ницше проявляются не только в его сколько-нибудь связных мыслях, но и в его общей манере выражаться. Мистические числа «три» и «семь» встречаются у него часто. Если он проникнут сознанием собственного величия, то и внешний мир представляется ему великим, далёким, глубоким, и слова, выражающие эти понятия, пестрят на каждой странице, почти в каждой строке.

Только в Евангелии сказано: блаженны нищие духом, но современная, да и не только современная, а всякая когда-либо существовавшая наука понимала эти слова очень условно или, если уже говорить прямо, вовсе их не понимала и с привычной почтительностью обходила их, как обходят на больших собраниях старых, заслуженных, но никому ненужных и приглашенных лишь для приличия гостей. Все знали, что блаженны богатые духом, а нищие жалки и ныне, и во веки веков. В суждении Ницше заключается лишь эта давно всем известная аксиома. Он, восставший против всего, не только не дерзнул оспаривать ее, но безусловно принял ее за догмат, за noli me tangere. Но если он на словах отдал дань так глубоко вкоренившемуся в нас предрассудку, то всей своей жизнью он осуществил прямо противоположный принцип. Ведь нищий-то духом был он сам. Ведь он-то и подкапывался, он-то и подвергал сомнению все великое, высокое и богатое, и единственно затем, чтобы оправдать свою жалкую и бедную жизнь ― хотя этот мотив всегда у него необыкновенно тщательно и последовательно скрывается. В дневнике 1888 года он сам так объясняет смысл «Menschliches, Allzumenschliches»: «Это была война, но война без пороха и дыма, без военных приемов, без пафоса, без искалеченных членов ― все это было бы еще идеализмом».

Но какой же Ницше философ с точки зрения современного неокантианства, где строгость методологических исканий решительно не допускает той яркости, которая характеризует Ницше? Часто художник-символист более сосредоточивается на одном из членов трехчленного символического построения. Это построение: 1) образ (плоть), 2) идея (слово), 3) живая связь, предопределяющая и идею, и образ (слово, ставшее плотью). Например: художник-символист с гипертрофией первого члена трехчленной формулы ― Брюсов; художники-символисты с гипертрофией второго члена формулы ― Ницше, Ибсен; художник-символист, у которого весь смысл не в образе, не в идее, а в образе-идее, ― это Блок.^[10]

Все знают, с какой неслыханной резкостью отвергал Ницше христианство. <…>
Зная об этой пламенной вражде, внимательный читатель Ницше не раз встанет в тупик перед некоторыми его высказываниями, на первый взгляд никак не совместимыми с антихристианством. Ницше случается говорить о христианстве так: «Это лучший кусок идеальной жизни, какой мне по-настоящему довелось узнать: я устремился вслед за ним чуть не с пеленок, и, думаю, никогда не предавал его в сердце своем» («Письмо к Гасту», 21.7.81). Он может одобрительно высказываться и о воздействии Библии: «Неизменное благоговение перед Библией, сохраняющееся в Европе, в общем, и по сей день, — это пожалуй, лучший образчик культуры и утончения нравов, каким Европа обязана христианству…» (VII, 249). Более того, Ницше, отпрыск священнических семей по линии обоих родителей, видит в совершенном христианине «благороднейший из человеческих типов», с какими ему приходилось сталкиваться: «Я почитаю за честь, что происхожу из рода, в котором принимали свое христианство всерьез во всех отношениях» (XIV, 358).
<…>
Примеров подобных противоречивых оценок и толкований можно привести еще много; важно другое: чтобы понять Ницше в целом, необходимо понять эти его противоречия, ибо они не случайны.
<…>
Его борьба против христианства отнюдь не означает стремления просто выбросить его на свалку, отменить или вернуться в дохристианские времена: напротив, Ницше желает обогнать его, преодолеть, опираясь на те самые силы, которые принесло в мир христианство — и только оно. —

В том, что Ницше был одинок, возвышался над всякой толпой, бросал вызов всему миру и миром был отвергнут, был весь смысл борений его духа, всё существо его поражающих идей. —

Читал Ницше “Заратустра” и заметку его сестры о том, как он писал, и вполне убедился, что он был совершенно сумасшедший, когда писал, и сумасшедший не в метафорическом смысле, а в прямом, самом точном: бессвязность, перескакивание с одной мысли на другую, сравнение без указаний того, что сравнивается, начала мыслей без конца, перепрыгивание с одной мысли на другую по контрасту или созвучию, и все на фоне пункта сумасшествия – idee fixe о том, что, отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший и злой сумасшедший, признается учителем?

Я знаю, что слово «святой» нельзя употреблять неразборчиво, всуе. Я знаю, что люди охотно злоупотребляют им, чтобы придать больше весу и убедительности своим суждениям. Но в отношении к Ницше я не могу подобрать другого слова. На этом писателе — мученический венец.

Самые ошибочные умозаключения людей суть следующие: вещь существует, следовательно, она имеет право на это.

Die gewöhnlichsten Irrschlüsse der Menschen sind diese: eine Sache existiert, also hat sie ein Recht.

Быть великим — значит давать направление.

Größe heißt: Richtung-geben.

Человек забывает свою вину, когда исповедался в ней другому, но этот последний обыкновенно не забывает её.

Пора уже с человеческой глупостью считаться как с реальной силой.

Свободный ум требует оснований, другие же — только веры. — (Отдел пятый: Признаки высшей и низшей культуры , 225: Свободный ум есть относительное понятие.)

Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу!

Нужно носить в себе ещё хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду.

«Счастье найдено нами», — говорят последние люди, и моргают.

С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу.

Надо научиться любить себя самого — так учу я — любовью цельной и здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Человек есть нечто, что до́лжно превзойти.

Ты идёшь к женщинам? Не забудь плётку!

Жизнь есть родник радости; но всюду, где пьёт отребье, все родники бывают отравлены.

Земля, сказал он, имеет оболочку; и эта оболочка поражена болезнями. Одна из этих болезней называется, например: «человек».

Жизнь есть родник радости; но в ком говорит испорченный желудок, отец скорби, для того все источники отравлены.

Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек.

Они холодны и ищут себе тепла в спиртном; они разгорячены и ищут прохлады у замерзших умов; все они хилы и одержимы общественным мнением.

Что падает, то нужно ещё толкнуть — цитата часто изменяется как «Падающего — толкни.»

Долгие и великие страдания воспитывают в человеке тирана.

Я ненавижу людей, не умеющих прощать.

Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное.

Героизм — это добрая воля к абсолютной самопогибели.

Стремление к величию выдаёт с головой: кто обладает величием, тот стремится к доброте.

Кто хочет стать водителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них их опаснейшим врагом.

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.

Наши самоубийцы дискредитируют самоубийство — не наоборот.

Unsere Selbstmörder machen den Selbstmord verrufen, — nicht umgekehrt!

Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного — более высокая потенция сострадания.

«Возлюби ближнего своего» — это значит прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» — И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.

Общепринятые книги — всегда зловонные книги: запах маленьких людей пристаёт к ним. Там, где толпа ест и пьёт, даже где она поклоняется, — там обыкновенно воняет. Не нужно ходить в церкви, если хочешь дышать чистым воздухом.

Allerwelts-Bücher sind immer übelriechende Bücher: der Kleine-Leute-Geruch klebt daran. Wo das Volk isst und trinkt, selbst wo es verehrt, da pflegt es zu stinken. Man soll nicht in Kirchen gehn, wenn man reine Luft athmen will.

Не самые дурные те вещи, которых мы больше всего стыдимся: не одно только коварство скрывается под маской — в хитрости бывает так много доброты.

Всякий глубокий ум нуждается в маске, — более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска, благодаря всегда фальшивому, именно, плоскому толкованию каждого его слова, каждого шага, каждого подаваемого им признака жизни.

Христианская вера есть с самого начала жертвоприношение: принесение в жертву всей свободы, всей гордости, всей самоуверенности духа и в то же время отдание самого себя в рабство, самопоношение, самокалечение.

 Цинизм есть единственная форма, в которой пошлые души соприкасаются с тем, что называется искренностью; и высшему человеку следует навострить уши при каждом более крупном и утончённом проявлении цинизма и поздравлять себя каждый раз, когда прямо перед ним заговорит бесстыдный скоморох или научный сатир. Бывают даже случаи, когда при этом к отвращению примешивается очарование: именно, когда с таким козлом и обезьяной по прихоти природы соединяется гений, как у аббата Галиани, самого глубокого, самого проницательного и, может быть, самого грязного из людей своего века; он был гораздо глубже Вольтера, а также в значительной мере молчаливее его. ^[5]:262

Как же относятся обе названные величайшие религии к этому излишку неудачных случаев? Они стараются поддержать, упрочить жизнь всего, что только может держаться, они даже принципиально принимают сторону всего неудачного, как религии для страждущих, они признают правыми всех тех, которые страдают от жизни, как от болезни, и хотели бы достигнуть того, чтобы всякое иное понимание жизни считалось фальшивым и было невозможным. <>… …религии являются главными причинами, удержавшими тип «человек» на более низшей ступени; они сохранили слишком многое из того, что должно было погибнуть.

Блаженны забывчивые, ибо они «покончат» и со своими глупостями.

Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

Wer mit Ungeheuern kämpft, mag zusehn, dass er nicht dabei zum Ungeheuer wird. Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, blickt der Abgrund auch in dich hinein.

Господство добродетели может быть достигнуто только с помощью тех же средств, которыми вообще достигают господства, и, во всяком случае, не посредством добродетели.

Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.

Без музыки жизнь была бы заблуждением.

Отказываясь от войны, отказываешься от великой жизни.

Человечество не представляет собою развития к лучшему, или к сильнейшему, или к высшему, как в это до сих пор верят. «Прогресс» есть лишь современная идея, иначе говоря, фальшивая идея. Теперешний европеец по своей ценности глубоко ниже европейца эпохи Возрождения…

Женщина была вторым промахом Бога.

Весь мир верит в это; но чему только не верит весь мир!

Alle Welt glaubt es; aber was glaubt nicht alle Welt!

Мой способ возмездия состоит в том, чтобы как можно скорее послать вслед глупости что-нибудь умное: таким образом, пожалуй, можно ещё догнать её.

В конце концов никто не может из вещей, в том числе и из книг, узнать больше, чем он уже знает.

Дорого искупается — быть бессмертным: за это умираешь не раз живьём.

Кто этот человек, дерзающий в одиночку отрицать греческую сущность, которая в лице Гомера, Пиндара и Эсхила, Фидия, Перикла, Пифии и Диониса неизменно вызывает в нас чувства изумления и преклонения, как глубочайшая бездна и недостижимая вершина? — «Рождение трагедии, или эллинство и пессимизм»

В добропорядочных людях меня в последнюю очередь отталкивает зло, которое они в себе носят.

В каждой религии религиозный человек есть исключение.

В сущности, между религией и настоящей наукой нет ни сродства, ни дружбы, ни вражды: они на разных полюсах.

В толпах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобой.

Давать каждому своё — это значило бы: желать справедливости и достигать хаоса.

Есть степень заядлой лживости, которую называют «чистой совестью».

Есть два пути избавить вас от страдания: быстрая смерть и продолжительная любовь.

Если вы решили действовать — закройте двери для сомнений.

Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика.

Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп.

Мы должны считать потерянным каждый день, в который мы не танцевали хотя бы раз.

Мы живём не ради будущего. Мы живём, чтобы хранить своё прошлое.

Мы — наследники совершавшихся в течение двух тысячелетий вивисекции совести и самораспятия.

Наш долг это право, которое другие имеют на нас.

Познавший самого себя — собственный палач.

Сражающемуся с чудовищами следует позаботиться о том, чтобы самому не превратиться в чудовище.

Смерть достаточно близка, чтобы можно было не страшиться жизни.

Так называемые парадоксы автора, шокирующие читателя, находятся часто не в книге автора, а в голове читателя.

У кого есть Зачем жить, сумеет выдержать почти любое Как.

Человечество является скорее средством, а не целью. Человечество является просто подопытным материалом.

Чем больше человек молчит, тем больше он начинает говорить разумно.

Церковь — это род государства, притом — самый лживый.

Его мания величия обнаруживается только в исключительных случаях в самомнении, чудовищном, но всё же ещё понятном. По большей части к ней примешивается сильная доза мистицизма и веры в свою сверхъестественность. Простым самомнением можно признавать, когда он, например, говорит: «Что касается моего Заратустры, то я не допускаю, чтобы его понял тот, кто не чувствовал себя когда-нибудь уязвлённым каждым его словом и кто им когда-либо не восторгался: только тогда человек может пользоваться привилегией благоговейно приобщиться к халкионской стихии, которой порождён этот труд, к его солнечной ясности, шири, дали и определённости».

Мистицизм и мания величия Ницше проявляются не только в его сколько-нибудь связных мыслях, но и в его общей манере выражаться. Мистические числа «три» и «семь» встречаются у него часто. Если он проникнут сознанием собственного величия, то и внешний мир представляется ему великим, далёким, глубоким, и слова, выражающие эти понятия, пестрят на каждой странице, почти в каждой строке.